— Синьорина Сотомайор… — пробормотал Торриани, растерявшийся от моей неожиданной реакции. — Вы в порядке?
— Да, все отлично, — успокоила его я, нашаривая упавший на пол механический карандаш.
Вновь подняв глаза, я прочла на лице служителя обеспокоенность — наверное, лицо у меня было белым, как саван. Торриани был калабрийцем, низеньким, но плотным и крепким — телосложение его угадывалось даже под серым рабочим халатом. На голове у него торжественно, как-то по-античному, сияла лысина, которую пересекали четыре длинных волоса, оставшихся с правой стороны. И хотя Торриани уже много лет жил во Флоренции, он сохранил свойственное горцам искреннее радушие.
— Просто испугалась, — выдавила я из себя, улыбаясь.
— Вы проводите тут слишком много времени. Вам, молодым, надо бывать на воздухе, а не запираться в четырех стенах. Здесь ведь одни древние бумаги и прочее старье.
Я вспомнила, как попрекала меня мама, когда я приезжала в родительский дом. В сущности, не так уж плохо, что кто-то иногда проявляет заботу о тебе. Я благодарно посмотрела на Торриани, а затем спросила, что привело его в читальный зал.
— Там один мужчина хочет вас видеть.
Воспоминание пронеслось в моем мозгу быстро, как заяц, и я взглянула на часы. Было 13.30. Я едва не хлопнула себя по лбу: вот ведь растеряха! Совсем забыла, что мой научный руководитель, профессор Джулио Росси, обещал зайти за мной. Мы намеревались поговорить за обедом о том, как движется моя диссертация.
Я наскоро собрала свои вещи: положила карандаши и лупу в пенал, а исписанные листы — в папку со спиральным креплением, и закинула все это в сумку. Прежде чем выключить настольную лампу, я бросила последний взгляд на тетрадь Мазони. На нечетной странице, рядом с зарисовками внутренностей, помещался сделанный сангиной набросок волчьей головы с обозначением пропорций, а справа на полях художник нацарапал один из своих излюбленных афоризмов — загадочных фраз, возможно с двойным смыслом: «И появятся колоссы на двух ногах, напоминающие древних гигантов, но если приблизиться к ним, ты увидишь, как они уменьшаются в росте». Секунду я размышляла о значении этих слов, но времени уже не было. Я закрыла тетрадь, застегнула ее на деревянный крючок и отдала синьору Торриани. Скоро она окажется на своем месте, среди тысяч архивных материалов, касающихся истории Флоренции.
II
Мальчик приставил руку ко лбу на манер козырька и поднял изумленный взгляд на вершину собора. Самый большой купол в мире! Он никогда не видал такой красоты. Новенькие кирпичи горели под полуденным солнцем: казалось, оно окрашивает их в густой красный цвет. Потрясающее зрелище, особенно для пятнадцатилетнего паренька, чей мир заканчивался обрывистыми склонами горы Монсуммано. Он так увлекся созерцанием, что не заметил проезжавшей по улице телеги со щебнем, запряженной мулами.
— Дерьмо Господа нашего и Пресвятой Богоматери! Чтоб тебя пришибли кости святого Бенедикта! — прогремел голос с повозки. — Смотри, куда прешь, болван!
Подростку показалось, будто земля затряслась под ногами. Он отпрыгнул в сторону. Щебень посыпался на мостовую, подняв облако пыли, и паренек зашелся в приступе кашля. На другом конце улицы толпа зевак смотрела, как рабочие сыплют мел и щебень в траншею: наверное, закладывали фундамент нового дворца. Другие рабочие с помощью блока поднимали глыбу дикого камня — будущий обелиск, судя по форме и размерам.
Шум и гам совсем сбили мальчишку с толку, и он впервые по-настоящему почувствовал себя сиротой, хотя его отца давно уже сразила ружейная пуля — в сражении с пизанцами. Сердце парнишки тревожно билось, он бесцельно брел по городу, оглушенный кипением жизни вокруг. На его высоком лбу, обрамленном завитками волос, проступил пот, слабо пахнущий вареным луком — единственной едой мальчика за весь день. В волнении он приподнял край выцветшей серой рубашки, которую носил поверх брюк, порылся в висевшем на поясе мешочке и достал кусочек кварца размером с фасолину. Закрыв глаза и погладив камешек-талисман, паренек бросил его в канаву, призывая удачу в скитаниях по большому городу. Изнутри Флоренция виделась ему полной опасностей — но и счастливых случаев. Это был не город, а целый мир.
В то время в столице Тосканы жило больше сорока тысяч человек и она слыла самым оживленным городом Европы. Река Арно разделяла Флоренцию на две части. Город по всему периметру окружали громадные стены с двенадцатью воротами. Ворота освещались факелами — пламя колебалось на ветру, удлиняя тени крестьян, что возвращались на склоне дня из садов; накинув на головы капюшоны, они тащили за собой тележки с дровами. Внутри городских стен насчитывалось двадцать три больших дворца, более тридцати банков, сотни ремесленных мастерских, десятки приходских церквей, аббатств и монастырей — а над всем этим возвышалась внушительная кампанила дворца Синьории. Мальчик восхищенно созерцал штандарты ремесленных цехов, развевавшиеся на площадях, и красные с золотом маркизы на зданиях.
Кроме смены белья и денег на неделю жизни в городе в его узелке лежал кусок пергамента, свернутый в трубку и перевязанный красным шнурком: то было письмо, составленное деревенским писарем от имени вдовой матери паренька. В нем она препоручала сына художнику Верроккьо, своему дальнему родственнику, чья мастерская славилась на всю Флоренцию и всегда была завалена заказами. Женщина просила взять в обучение сироту, который взамен может выполнять какую угодно работу: колоть дрова, таскать воду, мыть полы, носить записки, поскольку, как говорилось в письме, «юный возраст возмещается в нем выносливостью и усердием».
Солнце светило мальчику прямо в лицо. Он шагал по городу, изо всех сил стараясь не терять самообладания. Пересечь Флоренцию из конца в конец — с севера на юг, перейдя реку по мосту, или с запада на восток — можно было за двадцать минут. Парнишка знал, что не потеряется в самом глухом лесу, но вот в лабиринте улиц никак не мог разобраться. Наконец поняв, что сам никогда не найдет дорогу, он решил спросить про мастерскую Верроккьо у ремесленника, с которым столкнулся на большой площади, напротив увенчанного зубцами дворца: судя по фризу над главным входом, украшенному фигурами львов, и высоте кампанилы, там помещалось правительство республики.
Ремесленник — низенький человек в потертом кожаном капюшоне — поглядел на него с удивлением, затем вынул руку из прорези старенького желтоватого плаща и показал, куда нужно идти. Свой жест он сопроводил несколькими словами, из которых мальчик не понял ни одного.
Замешательство подростка еще больше усилилось, когда вокруг него внезапно возникла суматоха: на площадь под колокольный звон въехал кортеж. Огорошенный, мальчик впервые увидел Лоренцо Медичи, о котором столько слышал с самых ранних лет. Только Великолепного мог сопровождать такой эскорт. Изящно одетый, он делал вольты на коне в центре площади — столь искусно, что народ разразился шумными рукоплесканиями. Черные волосы спускались до подбородка, где были срезаны наискосок, напоминая крылья баклана. Лоренцо нельзя было назвать красивым, но его дышащий силой и властностью облик вызывал восхищение: стройное жилистое тело, упрямый, выдвинутый вперед подбородок, заостренный нос, дьявольские угольно-черные глаза, прикрытые, однако, мечтательными ресницами, заставлявшими вздыхать женщин всех возрастов и сословий. Подбитая горностаем шляпа блестела на солнце золотым тиснением, а попона коня была так богато изукрашена, что напоминала торжественное облачение священника. И вся свита Великолепного была истинно княжеской: красные шелковые одеяния, стремена, обтянутые камкой, штандарты из белой тафты, расшитые золотыми и серебряными цветами, копья оруженосцев, широкополые шляпы с перьями — казалось, что над площадью летит тысяча ярких птиц. Мальчик в жизни не видел ничего подобного. Эта сцена пробудила в нем предвкушение тайн и грядущих приключений.
