Не ожидая ответа и благодарности, девушка взяла лампу и вышла из комнаты. Шаги ее послышались на лестнице, которая вела в верхний этаж.
Комната, в которую она вошла, была средней величины, и в ее убранстве, немножко обветшалом, видна была роскошь прошлого века. Стены были обтянуты узорчатой кордовской кожей. Полинялый гобелен с мифологическими рисунками, покрывал пол. Два или три больших фамильных портрета как будто готовы были выскочить из своих рам, украшенных гербами. Герб, такой же, как на портретах, повторялся во многих местах между каминными украшениями. Стулья были из черного дерева, так же, как и кровать с витыми столбами. Вокруг кровати тяжело драпировались широкие занавеси из пунцовой шелковой материи.
Под этими занавесями лежала женщина с закрытыми глазами и полуоткрытыми губами, скрестив руки на груди. Мертвенная бледность лица ее казалась еще бледнее от сильного отсвета, который бросали на него необыкновенно яркие занавеси. Эта женщина казалась спящей, но частые судорожные движения губ, шептавших прерывистые слова, не вязались со сном. Страдание обнаруживалось во всех чертах ее лица, во впалых щеках и в черных пятнах вокруг ее больших глаз. Лет ее, нельзя было определить с первого взгляда: ей могло быть и около сорока и около шестидесяти. Однако видно было, что она некогда была красавицей. Руки ее были белы, почти прозрачны, а необыкновенная худоба тела ясно читалась сквозь покрывавшее ее одеяло. Она раскрыла глаза и сделала движение в ту минуту, когда девушка вошла в комнату и приблизилась к постели.
– Жанна, – сказала она сухим и резким тоном, – где ты была?.. Зачем ты оставила меня так надолго? Ты знаешь, что я не люблю оставаться ночью одна.
– Вы, верно, слышали, добрая матушка, как сейчас стучались к нам в дверь? Не правда ли? – кротко спросила девушка.
– Слышала, – отвечала больная, – это, верно, были какие-нибудь бродяги… Может быть, воры.
– Совсем нет, добрая матушка; какой-то дворянин со своим слугой пали жертвами ужасного происшествия.
– Надеюсь, что ты велела им идти своей дорогой…
– Это было невозможно!
– Невозможно, говоришь ты? А отчего это, позволь спросить?
– Потому что карета этого дворянина сломалась и сам он ушибся, может быть, очень опасно; он теперь лежит без чувств.
– Что же ты сделала для него?
– Все, что повелевала сделать любовь к ближнему; я оказала ему гостеприимство.
Эти последние слова необыкновенно подействовали на больную; они как будто гальванизировали ее некоторым образом. Она приподняла свое исхудалое тело, облокотившись на оба локтя; глаза ее, оживленные на минуту, бросили молнию, и она повторила хриплым голосом:
– Ты оказала ему гостеприимство!
– Да, матушка!
– Оказала гостеприимство! – продолжала больная, отделяя каждое свое слово неприятным ироническим смешком. – Вот как! Впрочем, чему же тут и удивляться? Разве мы не так богаты, что не знаем, куда девать наши доходы? Разве у нас нет излишка в хлебе, чтобы питаться, излишка в дровах, чтобы греться? Разве у нас не слишком много масла, чтобы освещать нас? И притом не прекрасный ли поступок – растворить двери для прохожих и разделить с ними всю эту роскошь или, как ты говоришь, оказать им гостеприимство?.. Гостеприимство! Ха-ха-ха! Вот как! Стало быть, наш дом гостеприимен?.. А я этого и не знала… Признаюсь, все это мне кажется очень смешным!..
Проговорив все это, больная опрокинулась назад, задыхаясь от страшного припадка истеричного смеха. Девушка хотела было взять ее за руку, но она отдернула ее.
– Но Боже мой! Скажите же, что я должна была делать? – робко осмелилась спросить Жанна.
– Она еще спрашивает!.. – вскричала больная.
– Да, матушка, я спрашиваю.
– Надо было запереть двери и не впускать этих искателей приключений!
– Вы хотели бы, чтобы этот несчастный умер у наших дверей?
– Умер!.. Умер!.. Кто тебе сказал, что он умер бы? Притом какое нам до него дело?.. Никто на свете не заботится о том, живы мы или умерли… Не будем же и мы заботиться, живут другие или умирают!.. Будем делать другим то, что они делают нам!.. Это также поучительно!..
Больная замолчала, в новом припадке судорожной веселости она обернулась к стене и, несмотря на все настоятельные просьбы дочери, не хотела более говорить ни единого слова.
– Бедная матушка, – шептала Жанна, – как она страдает!.. Как сильно душевные и телесные страдания изменили и раздражили ее характер!.. Бедная матушка!..
И, не произнося ни одной жалобы на полученный прием, который, однако, казался ей незаслуженным, Жанна тихо вышла из комнаты и спустилась по лестнице на нижний этаж. Она постучалась в дверь той комнаты, в которую ввела незнакомцев. Жак спешно отворил ей.
Большой огонь был разведен в камине. Кавалер лежал на постели, куда заботливый слуга положил его, совсем одетого; глаза больного были закрыты, и он не подавал никакого признака жизни.
– В каком он положении? – спросила Жанна.
– Сердце бьется, – отвечал Жак, – но он все еще без чувств, и я право не знаю, как остановить кровь…
– Кровь!.. – вскричала молодая девушка с невольным трепетом. – Разве идет кровь?..
– Посмотрите…
И Жак, подойдя к кровати, поднял голову своего барина. Пурпуровая струя крови действительно пробивалась сквозь волосы из раны, находившейся повыше затылка. Распростертый, как мы сказали, на кровати, залитой кровью, Рауль не мог не внушить живейшего участия. Его бледное лицо оттенялось прекрасными каштановыми волосами, несколько приподнятыми по моде того времени, но не напудренными. Ему, по-видимому, было около двадцати восьми или тридцати лет, не более. Дорожный кафтан из фиолетового бархата, с золотой окантовкой, и атласный серый жилет обрисовывали изящную и гибкую талию. Лосинные панталоны выказывали совершенство ног и опускались в мягкие ботфорты с серебряными шпорами. Ничто не могло сравниться с удивительной тонкостью его белья, с красотой кружев на его жабо и манжетах. Руки и ноги, маленькие и аристократической формы, согласовывались с безукоризненной красотой лица.
IV. Обои
Картина, которую представляла в эту минуту комната, занятая Раулем, была достойна кисти искусного художника. Эта комната, повторяем, очень обширная, была обита старинными обоями в готическом вкусе, изображавшими царицу Савскую, подносящую дары царю Соломону. Наивный живописец, по рисункам которого были сделаны эти обои, вздумал придать большей части персонажей угрюмые и свирепые физиономии. Сам Соломон, несмотря на свой восточный костюм, походил более на атамана разбойников, нежели на царя, мудрость и красота которого вошли в пословицу; его придворные напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения.
Среди всей этой странной обстановки, одна царица Савская имела черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее прекрасное и выразительное лицо привлекало взоры. Но более всего необыкновенно странное сходство, о котором мы сейчас будем говорить, делало эту фигуру достойной внимания и участия. На полу не было ковра. Кровать, стоявшая в глубоком алькове, была дубовая, с резными украшениями, так же, как и стулья, и высокий, довольно неказистый шкаф. Яркое пламя в камине, две свечи и маленькая лампа освещали эту готическую меблировку до малейших подробностей.
