* * *
Поднимаюсь совершенно разбитый. Позади тяжелая ночь. Спал мало. Сидел и ждал. За окном светает. Может быть, это знак. А может, и нет. Кто знает…
Звонит будильник. До чего противный звук! Это сигнал первого школьного дня. Символ урока математики. Не исключено, что предвестник «неуда». Но это еще впереди. Нажимаю на кнопку. Черные джинсы и белая футболка с надписью Pink Floyd — The wall уже приготовлены. С вечера я сложил их на своей части письменного стола. Джинсы и футболку упаковала мама. Она сунула их сверху, рядом с учебниками. И это не случайно! Одеваюсь. До завтрака еще есть время. Дорогу я знаю. Янош показал. Сам он еще спит. Может быть, его нужно разбудить. Как я слышал, если проспишь, то наказывают строго. Но мне кажется, что об этом он и сам знает. В кармане штанов нахожу записку. Узнаю украшенные завитушками буквы. Почерк отца:
Дорогой Бенни!
Я знаю, что сейчас у тебя трудный период. И еще я знаю, что со многими проблемами ты останешься один на один. Но, пожалуйста, помни о том, что для тебя этот выход самый лучший, и не теряй мужества!
Папа
Не теряй мужества. Для тебя этот выход самый лучший. Сказано красиво. Нет, правда, красиво. Жаловаться не на что. Это письмо я сохраню. Может быть, когда-нибудь я смогу показать его своим детям. Чтобы они знали, что их папашка был пробивной мужик. Очень пробивной мужик. Сую записку обратно в карман. А потом отправляюсь завтракать. Столовая в другом конце замка. Пересекаю Развратный коридор, спускаюсь по никуда не девшейся главной лестнице и в конце концов попадаю в канцелярию директора. Потом несусь по коридору Приветствий, прохожу мимо комнаты фрау Лерх и спускаюсь по Западной лестнице, ведущей прямиком в столовую. Западная лестница старая, дерево кряхтит и скрипит при каждом моем движении. Такое впечатление, что оно просит снять с него лишний груз. Столовая — это огромное помещение. Здесь не меньше семнадцати столов. И за каждый может сесть по крайней мере восемь человек. На стенах с деревянными панелями висят настоящие картины. На них изображены война, мир, любовь и (как же без него!) орел со школьным ранцем. Сажусь за стол, слегка задвинутый в угол, рядом со мной только один пятиклашка. Булочка черствая. Любая попытка намазать ее маслом терпит крах из-за моей неспособности удержать что-либо левой рукой. Стараюсь как могу. Бесполезно. Булочка отлетает в сторону. Девчонки, сидящие за соседним столом и наблюдающие за моими усилиями, хихикают. Мне стыдно. Быстро хватаю булочку. Прошу пятиклашку намазать ее маслом. «Сколько тебе лет?» — спрашивает он. «Шестнадцать». Он делает вывод: «К шестнадцати годам уже пора бы научиться мазать булку маслом». И возвращает ее мне. Так и не намазал. Девицы хихикают. Я пью чай.
* * *
«К шестнадцати годам уже пора бы научиться держать в руках треугольник», — делает вывод учитель математики Рольф Фалькенштейн. Он возвращает его мне, не оказав никакой помощи в попытках начертить доказательство равенства фигур. Не повезло. Сел в лужу в первый же учебный день. Я качаю головой. А ведь все начиналось так хорошо. Первые уроки, французский и английский, прошли нормально, я выдержал знаменитое ненавистное выступление с сольным номером — рассказом о себе. Дело привычное. Встать перед классом, не зная, куда девать руки, и сказать:
Всем привет. Меня зовут Бенджамин Леберт, мне шестнадцать лет, я инвалид. Упоминаю об этом только для того, чтобы вы были в курсе. Мне кажется, что это в наших общих интересах.
Восьмой «Б» класс, в котором я сейчас нахожусь, отреагировал вполне адекватно: несколько тайных взглядов, легкие смешки, первая быстрая оценка моей персоны. Для парней я превратился в одного из типичных идиотов, с которым можно не считаться, а для девиц просто перестал существовать. Вот чего я добился.
Француженка Хайде Бахман сказала, что в интернате Нойзеелен совершенно не имеет значения, инвалид я или нет. В Нойзеелене обращают внимание на более важные, объединяющие людей ценности. Хорошо, что теперь я это знаю. Восьмой «Б» класс небольшой — двенадцать учеников. Включая меня. В государственных школах всё по-другому. В каждом классе около тридцати пяти человек. Но зато не нужно платить. А мы платим. Пока есть деньги. Мы сидим как одна большая семья. Столы расставлены подковой вокруг учителя. Мы чуть ли не держимся за руки, до того друг друга любим. И интернат тоже любим. Одна группа, одна дружба, одна семья. А математик Рольф Фалькенштейн — наш папочка. Длинный парнишка. Около метра девяносто. У него бледное лицо и высокие скулы. Один из тех, чей возраст прямо на лбу написан. Пятьдесят. Ни больше ни меньше. У Фалькенштейна жирные волосы. Трудно определить их цвет. Скорее всего, седые. Длинные неухоженные ногти. Я его немного побаиваюсь. Вот он резко стукнул по доске своим огромным треугольником. Проводит линию в середине чертежа. Наверное, это что-нибудь типа прямой. Пытаюсь срисовать с доски. Но у меня ничего не получается. Треугольник все время соскальзывает. В конце концов провожу линию от руки. Картинка выходит довольно забавная. Больше похоже не на прямую, а на веселого дракончика. После урока Фалькенштейн отводит меня в сторону. «Тебе понадобятся дополнительные занятия, — говорит он, — и, насколько я понимаю, каждый день не меньше часа». Меня охватывает дикая радость. «Ладно. Надо так надо». Я ухожу.
2
После обеда мы с ребятами идем в деревню. Это недалеко. Самоподготовка сегодня будет позже. Даже Трой с нами собрался. Молча ковыляет сзади. Время от времени поворачиваюсь к нему.
— Трой, что ты делаешь?
— Ничего.
— Но ведь что-нибудь ты все-таки делаешь?
— Да ничего я не делаю.
Оставляю его в покое. Его крупная фигура позади меня, уголком глаза вижу неопрятные черные волосы. Мы останавливаемся перекурить. Курят все: Янош, толстый Феликс, тонкий Феликс, Трой и даже мелкий Флориан из седьмого класса, которого все называют девчонкой.
— Ну и как прошел твой первый учебный день? — спрашивает он, затягиваясь. У него начинают слезиться глаза, он кашляет.
— Нормально.
— Нормально в смысле хреново?
— Нормально в смысле хреново.
— У меня то же самое. Рейманталиха хочет, чтобы я трижды переписал распорядок дня.
— Перепишешь?
— За кого ты меня держишь? Я что, по-твоему, лох?
Ну уж нет, он явно не лох. У него заблестели глаза. Смотрит зло. Темно-каштановые волосы растрепались. Уставился куда-то вдаль. Морщит лоб.
А я вспоминаю про дом. Самый замечательный дом во всем Мюнхене. Отсюда до него больше часа езды. Недалеко, но недостижимо. Собственно говоря, в нашем доме нет ничего особенного. Голубая халупа из обожженного кирпича на маленькой прямой улочке. Рядом две лужайки. На них можно играть. Больше ничего нет. И тем не менее это самый замечательный дом во всем Мюнхене. Что бы я сейчас делал, будь я там, а не в этом чертовом интернате? Читал бы, писал, немного бы поспал. Может быть, помог бы маме вымыть посуду. Или оказывал бы содействие Пауле, своей сестренке-лесбиянке, в поимке новой добычи — Сильвии, дочери соседа. При этом нам бы пришлось соблюдать осторожность. Что хорошего, если об этом узнают родители. В этом смысле они очень чувствительные. Родители. Как жалко, что я не дома. Я в интернате, вернее — на какой-то деревенской лестнице.
