— Пап, а чего мы… стоим перед этим домом? — Адам задает вопросы, как Красная Шапочка, которая узнала волка в бабушкиной одежде и хочет оттянуть минуту неизбежной своей гибели, которая уже подошла, неумолимо, потому что Мать достает связку ключей и подает ее ему со словами:
— Для господина доктора.
A-a, стало быть, они купили ему дом, выбрали модель, построили, а еще, чего доброго, и обставили его, и все для сына своего единственного, такого долгожданного в родных краях, который, как им кажется, ни о чем другом и не мечтает, думает Адам и не берет ключи, хотя Мать протягивает руку и спрашивает, недоумевая, а вернее, уже расстроившись, со слезами на глазах:
— Не нравится тебе?
У Матери почти всегда слезы на глазах; если смеется, то до слез, если чему-то радуется, то так прочувственно, что плачет от счастья, если ее что-то печалит, тоже слезу пускает, а в дни обыденные, лишенные особых поводов, профилактически жалеет себя, плачется на свою судьбу, наверное, чтобы глаза прочистить; Адам видит, что гибкий стебелек-Мать дрожит, хоть и безветрие, и что стоит ему отказаться принять эти ключи, этот дом, эту идею, которую он вполне уловил, как этот стебелек сломается; этот дом — ловушка, понимает Адам и знает, что, принимая связку ключей из материнских рук, он подписывает себе приговор, набрасывает себе на шею петлю из пуповины, катастрофически откатывается назад, в прошлое, а годы обучения, которые он считал прологом к самостоятельности, станут в его биографии лишь временной отлучкой из родительского дома; Адам мотает головой, глядя в остекленевшие от слез глаза Матери, как будто хочет ей сказать то, чего сказать так и не отважится: не для них он институт кончал, а для себя!
Отец спасает ситуацию, решительным жестом забирая ключи, отпирает дом и затаскивает Адама внутрь, а к былинке обращается непривычно мягко:
— Ну, мать, ты даешь! Как такое может не понравиться? Просто сынок, что называется, онемел от нежданной радости.
И вот он, словно смотритель, уже ведет Адама по музею, Мать чапает за ними, начинается осмотр, Отец тащит Адама за руку, крепко держа сына за запястье, точно так же как и много лет назад, когда он тащил Адама, а Адам совсем не хотел учиться плавать, не хотел смотреть, как режут свинью, или когда на свадьбе у двоюродного брата застеснялся пригласить на танец девочку, — всегда рука Отца хватала его за запястье и тянула тем страшнее, что делала это как бы нежно. Нет, Отец никогда не дергал Адама, он спокойно дожимал свое, его сила была силой спокойствия и железной настойчивости, но она оборачивалась мукой для Адама; когда Отец тащил его, например, в озеро, на скотобойню или на танцплощадку, а он сопротивлялся, Отец резко менял тактику: он внезапно отказывался от насилия и становился кротким как овечка, сам начинал плескаться в воде, сам выпускал кровь из аорты борова, обращал в шутку нарушение танцевальной субординации; и все было бы хорошо, если бы по возвращении домой он не запирал Адама в специально оборудованном подвальчике, в котором стояла раскладушка, где было одеяло и маленькая свечка, которой хватало на часок, ну, может, на два; Отец называл это место размышляльня — закрывал там сына на ключ, зная, что Адам ничего так не боится, как темноты, что Адам представляет себе ад как мир без света, что он не выдержит долго, — короче, закрывал его и говорил: «Сынок, у тебя будет время успокоиться и подумать над своим поведением. Если что будет нужно или если ты изменишь свое мнение по кое-каким вопросам, дай знать, постучись изнутри». И Адам размышлял там часок, ну, может, два, и втолковывал себе, что, ведь когда он научится плавать, он уже не будет бояться воды и в будущем сможет преодолевать океаны, узнавая новые страны и посылая из них открытки домой, а когда он научится резать свинью, то его уже не будет мутить от вида крови и он сможет лечить людей, а когда осмелится пригласить девочку на танец, он сможет пойти на дискотеку в городе и обзавестись приятелями; Адам размышлял под догоравшую свечу, в чем различие между нежеланием, боязнью и ужасом, а когда свечка догорала, он познавал различия между ними эмпирическим путем, подлетал к двери, сначала просто стучал, потом колотил кулаками, потом ломился в дверь всем телом, вопя, чтобы его выпустили, но Отец не торопился подходить, и с каждым очередным пребыванием в размышляльне Адаму приходилось все дольше ждать освобождения, потому что Отец заботился о том, чтобы сын боролся со страхом, даже если после каждой очередной схватки он выходил еще более подавленный, растерянный и униженный; важна была борьба, наука преодоления собственной слабости, Отец не уважал людей слабых, но он не мог позволить себе не уважать единственного сына, поэтому считал своей обязанностью воспитать из него настоящего мужчину, настоящего борца.
— Все бумаги мы уже за тебя заполнили, формальности утрясли, с нотариусом договорились, тебе, сынок, осталось только поставить подпись, и хатка твоя. Вот, пожалуйста, прямо из каталога, не домик — игрушка, из дерева, три месяца — и готово, ну, кухня есть, туалетов два, один на втором этаже, тут тебе чем не комната-кабинет, тут спальня, вон, аж с тайным выходом, хе-хе, сынок…
Отец стал мягче, уже отпустил его руку и, восхищенный, будто осматривает дворцовый интерьер, обратился к Матери, повел, да пожалуй что не повел, а повлек ее куда-то на кухню, в ванную, в очередную комнату, увлекся и сам, воодушевился:
— Тут вы для деток комнату устроите, как уж наконец поженишься, а пока может быть гостевой…
Адам остается в спальне и проверяет ловко придуманный путь эвакуации — тайную дверцу, выходит через нее из дома, садится на ступеньках крыльца, подпирает голову, как придорожный Христос[1], и пытается понять, откуда знает Отец о том, что со времени своих заключений в размышляльне Адам чувствует себя безопасно только в помещениях с дополнительным аварийным выходом, в таких, где есть по крайней мере две двери; на самом ли деле Отец столь предусмотрителен и великодушен, или же это всего лишь предлагаемое каталогом стандартное решение?
Бульон втроем. Сидят за бульоном. С тех пор как стоит мир, на время бульона все свары, военные действия, катаклизмы, мнимые болезни, супружеские кризисы приостанавливаются, бульон находится за гранью реальности, бульон велит взять в кавычки все то, что было сказано во гневе, все, к чему ты стремился изо всех сил, все, что было совершено опрометчиво, по неосмотрительности, бульон требует спокойствия, он требует полной сосредоточенности на себе, создания сообщества бульонной тишины, которую нарушать может только стук ложки о тарелку.
Бульон из счастливой, понятное дело, курицы, которая годами сплетничала с наседками из соседних дворов, вольно клевала зерно, подернутый жирком, с горкой овощей и домашней лапши, такой бульон не станешь есть впопыхах, его нельзя профанировать, выпивая залпом, это вам не бульонный кубик, такой бульон должен всем, кого вокруг себя собрал за столом, разогреть желудки, остудить головы; вот за таким бульоном и сидит Адам с родителями и ждет, что же скажет Отец, да и скажет ли что вообще, или готов молчать до смерти, обидевшись на сына, который только что заявил, что, в общем-то, и не думал возвращаться в деревню, потому что самое главное для него сейчас стаж в больнице, а поскольку место в общежитии ему уже не положено, он предпочитает снять себе что-нибудь в городе, чтоб не таскаться каждый раз в такую даль, иначе ему пришлось бы вставать на час раньше, к тому же всегда лучше быть вблизи, в случае какой-нибудь экстренной надобности, скажем замениться на дежурстве, а кроме того, кроме того (это он объявил вполголоса, так что Отец даже не расслышал и попросил, чтобы ему повторили громко и четко, Адам повторил, хоть и не так чтобы очень громко), кроме того, он на самом деле хотел бы попытаться жить один, в смысле самостоятельно.
