Чтобы привлечь внимание, мы собрали вокруг себя банду веселых прожигателей жизни, которые (без нашего ведома) присвоили наше название. Но может статься, что прославились мы случайно. Основным нашим занятием было веселье; в остальное время одни работали, большинство отсыпались, все набирались сил.
Регулярная практика загульных вечеринок привела нас к тому, чтобы выработать своеобразный профессионально-этический кодекс, заключавшийся в четырех золотых правилах. Во-первых, удавшийся праздник – это праздник импровизированный; во-вторых, непременно должна присутствовать атмосфера контраста; в-третьих, девушки – это два кормящих соска всей вечеринки; в-четвертых, у прожигателей жизни нет никаких правил. Последние две заповеди были изречены ПОСЛЕ ужина; этим объясняется их поэтичность.
Однажды вечером мы с Жан-Жоржем смотрели телевизор. Там была передача об алкоголизме. Какой-то писатель рассказывал о пагубных последствиях, которые он испытал в своей жизни из-за алкоголя: жена от него ушла, талант тоже куда-то улетучился.
– Тебе сколько льда в виски? – спросил меня Жан-Жорж.
По-моему, этот анекдот дает представление о том, насколько осмысленно глумливые паяцы готовились встретить свою судьбу.
В то время я еще не успел подсесть на наркотики. Я неумеренно потреблял все мыслимые и немыслимые коктейли, но ни разу так и не вкусил плодов искусственного рая. Этот недостаток происходил вовсе не от отсутствия любопытства: я пробовал курить травку, но непроизвольные приступы кашля сводили мои усилия на нет; что же касается различных порошков и пилюль, которыми обменивались мои друзья, то когда я видел это, у меня создавалось впечатление, будто я опять в школе, на уроке химии г-на Казобона (кстати, привет ему). Моя элитарность не выходила за рамки алкоголизма. В те времена кокаиновые дорожки еще не достигали моих бледных ноздрей, а единственные внутривенные уколы, которые я знал, имели целью уничтожение не окружающей действительности, а полиомиелита.
Глумливые паяцы были людьми богатыми, но щедрыми. Это был союз пьяных студентов, бородатых искусствоведов, сиротливых папенькиных сынков, американок, одной из которых довелось немало помотаться по миру, молодежи, охочей до экспериментов, стариков в поисках свежей крови, манекенов, ищущих свои витрины, туристов, случайно встреченных на Елисейских полях; там были пары влюбленные, пары разбитые, пары зарождающиеся, пары одинокие и пары спаренные. Глумливые паяцы были веселы до слез и злобно милы. Глумливые паяцы – это были мы, и лучше либо присоединяться к нам, либо идти своей дорогой.
С наступлением ночи глумливые паяцы выходили на улицу и встречались друг с другом в барах. Они заказывали вина, болтали с девушками, критиковали их женихов, громко ругались матом, заказывали пиво, ели бутерброды с печеночным паштетом, пили часами, потом выходили писать на улицу, произнося что-то вроде: «Что за дерьмо эта сучья говенная жизнь», или: «Девушки – плод наших фантазий, они, как ангел и, гуляют по радугам наших грез».
Далее их занятия были самыми разнообразными: либо это были вечеринки, либо ночные клубы,– но утро неизменно заставало каждого на своем посту: кого без сил лежащим в канаве, кого в роскошном номере отеля, кого в машине, кого в комиссариате полиции. В один прекрасный день они остепенятся, накупят себе антикварной мебели и воскресными вечерами будут ходить играть к друзьям в теннис. Но в те времена в распорядок дня это не входило.
А пока глумливые паяцы мечтали о жизни на залитых солнцем яхтах, где, развалившись в шезлонгах, они будут попивать клубничные дайкири в обществе молоденьких киноактрис. А кто-то рисовал себя в нью-йоркских трущобах суперпопулярным бездомным писателем, погрязающим в кокаиновых пати в Городе Алфавите. Мечтали о беззаботной жизни, когда не нужно идти на работу, не нужно возвращаться домой, не нужно смотреть телек. Мечтали о жизни буржуазных паразитов, шикарных террористов, пенсионеров. Они представляли себя Бони де Кастслланом в Розовом Дворце, Джоном Фанте в Пойнт Дыомс, Корто Мальтезе в апельсиновых садах Мескиты в Кордове, Патриком Модиано в «Отель дю Пале» в Биаррице, Джо Далессандро в «Фабрике», Алексисом де Реде в Феррьере, Четом Бейксром в Риме, Хельмутом Бергером на Сан-Бартельми, Антуаном Блонденом в Рубенсе, Чарльзом Хаасом в «Жокей Клаб», Аленом Пакади в Паласе, Морисом Роне в Люксембурге или Джо Рамоном в «C.B.G.B.».
Все было дозволено, стоило лишь поймать такси и с улыбкой бормотать себе под нос: «направо, налево». Вы засыпали на заднем сиденье, а просыпались в Самарканде или в гренадской Альгамбре. Девушки, отдаленно смахивающие на персианок, дарили букеты священных цветов, и вы с ними пели всю ночь напролет. Или вы оказывались в Берлине: грязный гостиничный номер, опрокинутые на ковер липкие стаканы, переполненные пепельницы, книги Кастансды и шприцы под языком…
Они метались между идеалом сверхкомфортабельной жизни и навязчивой идеей аристократов не иметь ничего, чтобы обладать всем. Они выбивались из ритмов времен. Они не стали бы стилягами в сороковых, экзистенциалистами в пятидесятых, йе-йе в шестидесятых, хиппи в семидесятых, юппи в восьмидесятых,– но в канун миллениума они были воплощением всех их вместе взятых. Каждый день недели соответствовал какому-нибудь десятилетию. Понедельник – контрабанда, светомаскировка, джазовые подвалы. Вторник – кабриолеты, широкие галстуки, короткие стрижки. Среда –песни на ветру, черные носки, «Карнаби Стрит». Четверг – индийская конопля, жизнь в общине, коммунизм. Пятница – сплин современности, воротники «йорк», изоляционная капсула. В выходные они пытались осуществить невозможное: быть самими собой, чтобы завершить, как сказал кто-то, сей переполненный век.
К несчастью, для них была невыносима печальная молодежь наших времен, мучительная пустота ее жизни, ее плачущий голос, ее мрачная новая волна, ее банальные речи, ее ностальгический стиль одежды. К счастью, среди их почитателей еще осталось несколько старых хренов. К несчастью, эти старые хрены без конца поучали. К счастью, глумливые паяцы состарятся раньше времени. К несчастью, это решит проблему.
«Смена радости и мук». Жизнь казалась шопенгауэровской бостеллой. Когда все шло прекрасно, мы пускались в пляс, борясь с унылостью счастья. Когда все шло плохо, мы ложились на землю, засыпая на его обломках. В эпоху музыки хаус бостелла – этот лоскутный пэтчворк, нарезанный из старых хитов Джеймса Брауна, Отиса Реддинга, Джорджа Клинтона, Слая Стоуна,– представлялась чем-то символическим. Ибо весь мир превратился в хаус-пластинку, водоворот времен, культур, языков, людей и жанров, сквозь который пробивались крики «ууу-йе» Лин Коллинз. Мы живем в эру Всемирного Сэмплинга, Коллективного Мегамикса, Беспрерывного Заппинга. Это было бы не так уж и плохо, если бы только кто-нибудь сказал нам, КТО тот ди-джей, что ставит пластинки!
Бостелла же не была отражением общества, она предлагала образ жизни в двух темпах: аллегро и ламенто, чередующихся до изнеможения. Хаус был констатацией, бостелла – борьбой. Хаус был современным танцем, встроившим в себя элементы прошлого; бостелла была танцем прошлого, применимого в современной жизни.
Глумливые паяцы предпочитали развлекательный синусоидный ритм плоскому электрическому биту.
