Народ появляется тогда, когда возникает некая матрица, которая затем из столетия в столетие производит одни и те же психотипы, на основе уже единого этноса. [….] Создание единого русского народа в течение ближайших 10–20 лет – это реальность.
Александр Самоваров, один из идеологов развития русского национализма начала XXI века
Глава первая
(Киев, апрель 2006 года)
1
Стояли ватные от теплой влаги последние дни украинского апреля 2006 года, и Алексей Сергеевич, который уже добрых месяцев восемь болтался между двумя столицами, явно упивался душистой пряностью города на Днепре. Откровенно говоря, переезды не доставляли ему особых неудобств: во-первых, все было основательно продумано, добротно организовано и полностью оплачено; а во-вторых, невзыскательность, инфантильное спокойствие и какое-то провинциальное добродушие Киева его умиляло. Киев после агрессивной толкотни Москвы был невыразимо уютным, и это всякий раз вступало в диссонанс с привычной помпезностью и футуристическими настроениями первого города советской империи. Тихие ритмы умиротворяющей колыбели славянства и навечно застрявшая между Подолом и Печерском христианская смиренность наполняли Алексея Сергеевича неуемно притягательным спокойствием, как будто он попал в детский парк с многочисленными, соблазняющими глаз качелями. Снятая за старым Ботаническим садом довольно респектабельная квартира с высокими потолками и стильной мебелью его более чем удовлетворяла, – она с легкостью выполняла функцию и офиса, впрочем пока почти не посещаемого. Но вместительные и дорогие по местным меркам апартаменты являлись частью программы захода в страну, – его могучее ведомство не жалело средств на соответствие правилам игры. Официально, как исполнительный директор набирающего обороты фонда «Россия-2050», Алексей Сергеевич Артеменко организовывал всевозможные, как он считал, глупости. За плечами уже был несусветный форум славянской дружбы, абсолютно ненужные ему деловые контакты и утомительные конференции в различных аудиториях. Он даже успел поучаствовать в финансировании некоторого околонаучного заседания невнятных личностей, увенчавшегося презентацией каких-то малопонятных брошюр, во славу которых ему пришлось произнести диковатую хвалебную речь. Одним словом, он старательно исполнял предписания Центра: непрерывно создавал вокруг себя круги на воде, внешне безобидные, порой даже полезные, но в целом ничего не значащие. Он еще не дорос до публичной жизни, но и эта ее форма была совершенно не похожа на рыбью, чрезмерно молчаливую, которой он жил раньше. Конечно, система незаметно поддерживала его по всем возможным каналам, всеми возможными негласными средствами – алхимия образов с элементами частушечной бравады всегда была исконно русским коньком любой шахматной партии. Система дала ему входной билет через все те двери, до которых дотягивались ее длинные щупальца. А дотягивались они так далеко, что у полковника дух захватывало. Артеменко посещал приемы, организованные посольством в Киеве, но даже посол, а тем более атташе по вопросам обороны, не имели ни малейшего представления о реальной миссии руководителя какого-то там российского фонда. Ему надо было, как у них говорили, «светиться», то есть быть на виду, при деле, чтобы свободно перемещаться и непринужденно знакомиться с десятками людей. Заботясь лишь о том, чтобы хотя бы один из нескольких десятков новых знакомых оказался тем драгоценным поводырем, который способен привести к исполнению главного, тщательно камуфлируемого, упрятанного за декоративной ширмой его муравьиной активности. Впрочем, это главное только-только начинало приобретать контуры полноценной тайной миссии, все еще слегка расплываясь в тумане паркетных встреч и декоративной имитации действительности. И потому слишком часто ничто не мешало ему наслаждаться воздухом дивного города на Днепре, растворяясь в его чарующей ауре богоугодного благородства. Хотя Киев Алексей Сергеевич любил еще со времен детских экскурсий, когда вместе с другими незадачливыми школьниками завороженно взирал на массивную гробницу Ярослава, на могущественно охватывающего взором горизонт Владимира-Крестителя, на святые мощи в душном подземелье Лавры, только теперь стал относиться к городу осознанно, проникшись его встревоженной недавними событиями душой.
Сам Киев к появлению в нем Алексея Сергеевича пережил уже несколько этапов переосмысления, и оранжевый цвет минувшей революционной эйфории у слишком многих давно уже не вызывал безудержно восторженного ликования. Если первоначально он походил на поднятую с гнезда птицу, беспокойную и отчаянную, наделенную невообразимой решимостью, то теперь птица взгромоздилась на свое прежнее место, и лишь какие-то едва уловимые электрические вихри напоминали о витающей в воздухе тревожности. Артеменко не мог не отметить необратимых изменений массового сознания, однако не взялся бы дать произошедшему однозначную оценку. Он видел: там, где некогда был дремучий лес, теперь зияла пустота основательной, безжалостной вырубки. Демонтаж прежних устоев оказался для многих столь же болезненным, как кровохарканье; выплевывая свою психическую недостаточность и забитость, жители этого новоявленного государства никак не могли дотянуться до европейских канонов. Ситуацию усугубляла грубая сучковатость в действиях «оранжевой» власти, оказавшейся во всех отношениях не готовой к исполнению миссии. Ее идеализация очень скоро сменилась любопытствующим наблюдением за постылыми скандалами и разборками внутри власти, постепенно вырождаясь в вакуум интереса. Впрочем, жители Киева и всей Украины еще с упоением смаковали последнее чудо «оранжевой» революции – свободу слова. Но и тут интерес к политическим телешоу с одними и теми же лицами, назойливо примелькавшимися, точно большие, зловредные, невероятно активные мухи, к моменту приезда Алексея Сергеевича давно был переполовинен. Эти лица либо уныло, либо с экзальтированным воодушевлением обличали, клеймили позором, предупреждали, но… странным образом зловеще порочный круг оставался незыблемым. Никто ни за что не страдал, борьба обещаний, лозунгов и удачных публичных уколов никак не отражалась на жизни всей остальной страны. Политические силы и их электорат давно научились жить отдельно друг от друга, вынужденно пересекаясь лишь во время голосования, чтобы высечь очередную искру во вновь перепаханном сознании.
И все-таки Алексей Сергеевич находил на своей удалившейся родине какие-то смутные очаги просветления, неясного озарения, которое его, хрестоматийного космополита нового времени, радовали и забавляли. Когда он прошелся ранней весной по каштановому, с бесподобными запахами Крещатику, свернул на Прорезную, чтобы насладиться скульптурными композициями символов советского кинематографа, Киев показался ему новым европейским раем. Дух, витавший тут, был вовсе не похож на переброженный парижский или затхлый брюссельский. Он был даже чище вечно сумасбродного, пропитанного рогатой чертовщиной духа Амстердама. И уж конечно, полковнику Артеменко тут было уютнее, чем в проржавевшей, высокомерной Москве. Киев оставался городом, хотя уже непомерно большим и часто пыльным. Москва давно стала территорией, плотно заселенной человеческими массами. Киев он застал врасплох, раздраженным от политики, тогда как остальная Украина все еще пребывала в состоянии сенситивной инерции. Но в Киеве он нашел нечто совершенно новое и непривычное: многоликость, многоголосие, многогранность взглядов. В Москве же все давно привыкли к трону, бронзовому лицу и к тому, что лицо это одно.
