— Ну, Поленька, ты, как всегда — сюрпризом... Что ж ты не предупредила? Мы бы тебя встретили, сумки-то ведь, наверное, тяжелые...
— Да не тяжелые, тетя Лина, тем более мы — девчонки сильные. А это — Дана!
Серые глаза смотрели пристально, и на какой-то момент сердце у Данки застучало в бешеном ритме: сейчас, вот сейчас, эта приятная, но холодная дама вежливо извинится и скажет, что здесь, к сожалению, не гостиница и уж тем более не приют для беженцев... Почему беженцев? Данка и сама не знала, но почему-то сейчас, под пристальным напором серого взгляда, почувствовала себя настоящей беженкой. А ведь и правда — она убегала, убегала, может быть, от самой себя, от своего прошлого, и сейчас ей так нужна была поддержка. Только кому до этого дело?
Стушевавшись, она было открыла рот, чтобы пробормотать фразу-извинение, но в этот момент серый лед вдруг растаял.
— Редкое имя... Да проходите, девчонки, чего вы стоите как статуи?
Полина скосила торжествующий взгляд в сторону новой подружки — видишь, говорила же! — и, ободряюще тряхнув своими светлыми кудряшками, первой вступила на незнакомую Данке территорию. Дана нерешительно, напряженно — отзвук сигнала тревоги все еще был слышен — шагнула за ней и услышала:
— А у меня как раз супчик с фрикадельками. Свеженький, с разварочки, и котлет налепила, как будто знала... Или вы сначала в ванную, запылились, наверное, в дороге?..
Первый год в столице напоминал скорее сказочный карнавал, фейерверк, сверкающий фантастическими, нереальными оттенками калейдоскоп и пролетел так незаметно, что Данка и оглянуться не успела. B институт — а вернее, не в институт, а в университет, Московский Государственный, самый престижный вуз в стране, — Дана поступила.
Да и как было не поступить — с ее-то знанием английского! Старичок экзаменатор, поседевший профессор с кафедры истории языка, был в полном восторге. После «официальной» части Дана еще минут двадцать в полушутливом тоне общалась с ним на английском, полностью покорив, его своим произношением и очаровательной улыбкой.
А потом началась студенческая жизнь, во всей своей невообразимой прелести, дикой и отчаянной бесшабашности, с бессонными ночами перед экзаменами, скудными обедами в студенческих кафе, ночными кострами и песнями под гитару... С неизменной бутылкой недорогого вина, которое традиционно распивали прямо в аудиториях, в перерывах между лекциями, по поводу и без повода — просто так, шутки ради, под дружный смех «собутыльников» и презрительно-надменные взгляды отличников... Да мало ли еще что было!
Все это не проходило мимо Даны. Учеба давалась легко, и ей было по-прежнему интересно. С однокурсниками она сошлась довольно быстро, несмотря на то что среди них попадались люди разные, порой и такие, что вовсе не чета провинциальной девчонке из полусемьи среднего достатка.
Как ни странно, разница в социальном положении между студентами практически не ощущалась. Однокурсники Данки в основной своей массе были детьми обеспеченных родителей, и среди них далеко не каждый второй добирался до дома на метро... На площадке возле университетского корпуса поблескивали тщательно намытыми лакированными боками красавицы иномарки, на которых приезжали на занятия не только преподаватели, но и многие студенты...
Но Данка не ощущала неравенства. Может быть, в силу своей неопытности — ведь в жизни-то ничего, кроме книжек, не видела! — может быть, просто в силу природной доверчивости к людям, открытости и доброжелательности... Она сама этого не знала, да и не задумывалась над тем, почему, собственно, ей так комфортно в этой компании мажоров. А они, видимо, тоже над этим не задумывались — Данка была просто классной девчонкой, пусть бедно одетой, но забавной, умной, веселой, доверчивой и всегда сочувствующей.
Хотя ни одной близкой подруги за этот первый год у нее так и не появилось. В пределах университета она общалась практически со всеми и в то же время — не сближалась ни с кем. Девушка Рита, с тонкими, почти прозрачными пальцами, на которых она в бесчисленном количестве носила такие же тончайшие колечки-проволочки, длинноногая, худая, но нескладная — каждый раз на занятия ее привозил папин шофер на какой-то внушительной иномарке, — попыталась как-то искренне сблизиться с Даной. Но та, видимо, так и не смогла преодолеть некий внутренний барьер, который по неизвестным ей до сих пор причинам так стремительно и беззащитно рухнул в тот вечер в поезде, когда Дана познакомилась с Полиной.
Но Дана в общем-то и не страдала от того, что у нее нет настоящих друзей. Ее вполне устраивала полудружба с Ритой, именно такая, какая она есть, — без откровенных разговоров, без мучительных воспоминаний, которые почему-то так и стремятся прорваться наружу, обещая сладкую горечь, когда рядом сидит близкий человек, за окном — вечер, тусклые сумерки, а на столе — уже початая бутылка вина...
В один из таких вечеров Дана сидела за кухонным столом, который в это время суток традиционно перевоплощался в ее рабочее место, — именно здесь она занималась переводами, которые и помогали ей хоть как-то удержаться на плаву в этой сумасшедшей московской жизни. Переводила она много и быстро, а кроме того, успевала еще заниматься репетиторством, так что — плюс повышенная стипендия — на жизнь ей с горем пополам, но хватало.
Полина, что тоже было традиционно в это время суток, отсутствовала. Данкина подружка вела образ жизни, абсолютно противоположный строгому, и даже аскетическому, существованию Даны, все развлечения которой сводились к редким посещениям в составе шумных студенческих компаний различных выставок, чаще авангардных, и одному походу в Большой театр вдвоем с Ритой. За прошедший год Данка успела побывать в парке Кусково, осмотреть Новодевичий монастырь, подышать воздухом и посмеяться с приятелями-однокурсниками в Нескучном саду — вот и все ее развлечения. На все остальное у Даны не было ни времени, ни денег.
Полина же отрывалась на всю катушку. В институт она не поступила — не хватило одного балла для того, чтобы пройти по конкурсу в медицинский, — но оптимизма своего не утратила. Решительно заявив Дане, что «возвращаться в эту дыру — себя не уважать» — под «дырой», естественно, подразумевая тот самый провинциальный городок, в котором выросла, — она позвонила родителям, соврала, что в институт поступила, стоически выдержала пятнадцатиминутные счастливые рыдания матери по междугородке, напоследок звонко чмокнула пухлыми губами коричневую трубку телефона-автомата — и шагнула в новую жизнь с абсолютно спокойной совестью и не замутненным соображениями практичности сознанием.
Материальная сторона существования Полину сильно не затрагивала. Еще бы, ведь теперь родители, окрыленные сбывшейся надеждой — дочка в институт в Москве поступила! — из кожи вон вылезут, чтобы ничто не отвлекало ее от учебы. У родителей была пасека в пригородной зоне, которая, по местным, провинциальным, меркам, давала доход более чем приличный. Конечно, родители Полины даже близко под категорию нуворишей не подходили — деньги свои они зарабатывали если не кровью, то соленым потом, стекающим ручьями, но Полине в принципе и дела до этого не было. Она шла по жизни легко, без оглядки на вчерашний день и без раздумий о дне завтрашнем, наслаждаясь каждой минутой прожитого дня. По-своему.
