— Машину я оставил где-то на Коштоянца. Дальше ехать не отважился. И так весь извелся: боялся напороться на гаишников. Выскочил как ошпаренный, забежал в какую-то подворотню и плутал между домов, пока не выбрался каким-то образом к «Звездному». Как доплелся до дома, не представляю: не дай бог еще испытать такое!
— Да, — глубоко вздохнул я. — Но полагаю, ты отдаешь себе отчет, что натворил. Даже — не глупость, это какой-то невообразимый идиотизм. Теперь-то ты уж точно увяз по уши: любой юрист подберет ворох статей — и препятствование правосудию, и сокрытие преступления, и черт знает что еще. Если только как-то выйдут на тебя, не отмажешься.
— А может, обойдется? — обреченно пробормотал он. — Никто ничего не заметил. Думаю… никто. А если и заметил, едва ли понял, что происходит. Ну почему брошенный где-то в машине труп должны связать со мной? Пойми же, не мог я иначе.
— Мог — не мог… Что уже обсуждать — ничего ведь не изменишь. А сейчас вот что: давай поднимайся и прокатимся.
— Куда? — У него округлились глаза.
— Туда, где ты оставил машину, — на Коштоянца. В любом случае придется оповестить милицию — пусть анонимно, но сделать это нужно: хотя бы для очистки совести. А пока давай, давай двигайся.
— Но зачем ехать? — засопротивлялся он.
— Не знаю и сам зачем. Поехали, а там посмотрим.
Но смотреть оказалось не на что. Мы прокатились по небольшой улочке, потом развернулись и на второй передаче — почти пешком — проследовали по ней еще раз: серо-голубой «Альфа-Ромео» не было.
— Как же так, — бормотал Борис. — Вон там, видишь — за хозяйственным, в тени того дерева. Здесь я ее и пристроил.
— Быть может, ты забыл? В твоем состоянии немудрено и напутать.
— Глупости! Я ничего не путаю, так врезалось все в память. Я искал затемненный уголок и, проскочив витрины магазина, въехал вон туда — боковыми колесами на газон. Давай остановимся и поглядим.
— Не стоит, — возразил я, — не иголку же ищем. И ни к чему нам здесь больше маячить.
На обратном пути мы почти не разговаривали. Я чувствовал себя очень усталым и опустошенным. Борис, очевидно, тоже — сидел как пришибленный, погруженный в свои, наверное, невеселые размышления. Уже обозначились первые признаки всеобщего пробуждения: небо заметно высветлилось, а уличные фонари потускнели; автомобилей прибыло — смазанные, блеклые сполохи габариток то и дело проносились навстречу и мимо, кое-где на тротуарах мелькали редкие унылые фигуры прохожих.
Было около половины шестого, когда мы вернулись и вновь разместились на кухне. Я попросил кофе, и пока он молол зерна и манипулировал над джезвейкой, с наслаждением потягивал первую за три месяца сигарету. Немалых усилий стоило мне бросить курить, но сейчас требовалась недюжинная воля, чтобы сдержать зарок, а весь мой лимит стойкости в эту суматошную ночь напрочь исчерпался.
Похоже, Борис несколько оправился от потрясения: лицо его приобрело естественный цвет, и кофе не плескалось, когда он пододвигал ко мне чашку, и в голосе появилась некоторая живинка.
— Что ты об этом думаешь? — спросил он.
Чем больше я думал, тем больше не нравилась мне ситуация, но я постарался не выказать своего беспокойства.
— Не знаю, что и думать. Если ты не ошибся… Может, она была жива?
— Исключено, — уверенно сказал он.
— Тогда, — я никак не мог сосредоточиться, — ну, тогда… Или за тобой кто-то следил… Или — это, пожалуй, ближе — автомобиль обнаружил милицейский патруль. Скорее всего, так оно и случилось.
— И что же теперь?
— Да ничего. Что тут можно сделать. Остается лишь ждать — ждать и надеяться. На то, что не удастся ухватить нити, связывающие тебя с ней.
— Нити? — повторил он. — Да нет никаких нитей!
— Не с улицы же ты ее привел, — съязвил я.
— Нет, конечно. Но нас действительно почти ничего не связывало. Случайное, можно сказать, знакомство. Произошло оно на презентации сборника о Никулине. Первая книга в серии «Великие москвичи». Презентация проводилась под эгидой мэрии, и публика собралась довольно-таки разношерстная. Она была в компании деловых людей — никого из них я не знаю. Кстати, нас представил друг другу твой приятель из «Новой». Ну этот… Бронский.
— Илья?
— Точно. Илья Бронский. После мы столкнулись с ней уже на выходе: не знаю, как случилось, но она отбилась от своих спутников, а так как в тот вечер почему-то была без машины, я предложил ее подвезти. Женщина — глаз не отведешь, и я решил, что неплохо бы сблизиться. Она все твердила, что замужем, что по горло занята, но, расставаясь, записала мой телефон. Обещала позвонить и через пару дней вправду позвонила. Потом были два-три чудесных вечера, здесь, у меня. А дальше — ничего: то ли она не могла, то ли не хотела продолжения. Хотя нет: однажды связалась со мной по телефону — ей нужен был один из наших подарочных альбомов, и я помог его приобрести. Вот и все. Вплоть до этого последнего звонка я ничего о ней не слышал.
— Странно все как-то, — сказал я. — Ты, кажется, произносил слово «прибежище»?
— Это она так сказала, — подтвердил он. — Но я не придал значения.
— Получается, ей надо было где-то затаиться, так? Скрыться? Пряталась она, что ли, от кого? И почему выбрала тебя?
— Вот-вот, именно потому, что считала, что здесь ее никто не разыщет. Самое что ни на есть потайное укрытие.
— И все-таки кто-то его обнаружил.
— Да-а… — потерянно протянул он и помрачнел.
— Вопрос в том — кто и как? И конечно — зачем? Хотя сейчас мы едва ли в чем-либо разберемся, будем только воду в ступе толочь. Единственное разумное решение — разъехаться, отдохнуть и продолжать жить, как жили. Время все прояснит или, на счастье, ничего не прояснит — если, разумеется, повезет. Это твой выбор, ты сделал его, пойдя на отчаянный — убежден: безрассудный! — акт. Дальше будет видно. Возникнут проблемы — если возникнут, — будем думать по мере их поступления.
Мы еще некоторое время посидели, вяло перебрасываясь словами, пытаясь отвлечься, расслабиться и как-то развеять тягостные впечатления прошедших часов, потом, выпив не одну чашку кофе, заперли окна и дверь и спустились к нашим машинам.
Рассветало.
2
Всю субботу я отлеживался. Пробудился где-то в три, побрился, приготовил омлет и кофе, потом прошелся до ближайшего ларька за сигаретами, вернулся и, включив телевизор, снова залег — уже на софе в гостиной, и долго валялся так в праздности — то подремывал, то рассеянно поглядывал на экран, не особо вникая в смысл сменяющихся сюжетов. Ночное возбуждение улеглось: бесформенная тревога еще копошилась в душе, но мне удалось мысленно отстраниться от происшедшего и оттеснить все на самые задворки сознания.
Вечером я позвонил Борису. Хотелось как-то успокоить его — я понимал, каково ему в одиночестве, но испытал подспудное облегчение, когда он отказался выбраться со мной в Дом журналистов и поужинать: «Да нет, что ты — куда мне в моем состоянии…» Потом я все совестил себя, укорял за эгоизм, и в покаяние решил наконец, что и сам никуда не поеду.
