Джейсон достал полимер, а я прокатал карточку в четвертую лабораторию и запустил Тиски. Они представляли собой пару стальных пластин на гидравлике: отлично держат образцы и не плавятся. Оставшуюся часть помещения занимали спектрограф, небольшой ускоритель и разное вспомогательное оборудование; все было соединено кабелями толщиной с человеческую руку. Пока я возился с джойстиком, устанавливая Тиски в нужное положение, мне было видно, как бродили по Стеклянному кабинету Илейн и Кэтрин, зеленоватые и размытые. А вдруг они видели мой телефон? Надо было спросить. Но отвлекаться не следовало, так как Тиски пришли в движение, а эта штуковина до того тяжелая, что может ушибить даже при скорости десять сантиметров в секунду. Однажды она зацепила мне бедро — синяк сходил три недели. Сам виноват. В оборудование встроена защита от дурака, но лучшая гарантия — мозги. Предполагалось, что у любого, кто попадает в эту комнату, их достаточно, чтобы держаться подальше от раскаленных предметов, острых предметов и предметов с высокой инерцией. Мы не какие-нибудь пролетарии с фабрики.
Я установил Тиски и надавил резиновую кнопку, чтобы сдвинуть пластины теснее. Включился ревун. Замигал оранжевым светом маячок. Обычное дело. Я больше не обращал внимания. От нечего делать я вспомнил о девушке в лифте. Надо было рассказать ей об алгоритмах. Может, ее бы заинтересовало. Возможно, она бы сказала: «Подумать только!» — а потом, когда мы доехали бы до ее этажа, надо было придержать дверь, чтобы та не закрылась.
Тут я заметил телефон. Я столько раз мысленно представлял его за утро, что в первую секунду усомнился в его реальности. Однако вот он — на спектрографе. На самом видном месте. Я заработался допоздна, полез в карман за ручкой и обнаружил, что телефон все еще при мне, а это строжайше запрещено. Но сейчас уже не важно, ибо вот он, передо мной. Я потянулся к нему, почти уже схватил, когда задел бедром за металл. Посмотрел вниз: я вошел в Тиски. Меня касались пластины. И они были ближе, чем я предполагал. Надо было нажать «стоп» несколько секунд назад. Тут я словно впервые услышал ревун, заметил мигающий маячок и попятился. Серьезной опасности не возникло. Пластины двигались слишком медленно. Впрочем, это впечатление было обманчивым. Щель между ними истончалась линейно, но в относительном смысле — все быстрее. Мои бедра уже оказались зажаты. Я повернулся боком и заерзал. Левый ботинок застрял. Я высвободил его, но моментально застрял правый. Я не учел обратную связь: пластины все сильнее мешали движению. Я пожадничал с допуском на ошибку. Рванувшись что было сил, я упал лицом на пол. Освободил одну ногу, но правый ботинок увяз намертво. Сверху, разинув рот, смотрели сквозь зеленое стекло Илейн и Кэтрин. Между ними и мною лежал нетронутым телефон.
Я ощутил невыносимое давление. Кишки чуть не полезли из ушей. Звука я не услышал: все заглушал ревун. Зато увидел, как брызнула кровь. В оранжевом свете она казалась черной.
При включенных Тисках двери в лабораторию автоматически блокировались. Пришлось разорвать рубашку на лоскутки, чтобы остановить кровотечение и доползти до приборной доски. Скажу честно: крику было много. Я наконец дотянулся до кнопки. Ревун умолк. Маячок погас. Я закрыл глаза. Хотелось проблеваться, или отключиться, или сначала одно, потом другое. Дверь открылась, вбежал Джейсон, причитая: «Ойбля, ойбля». Я пал духом, так как сомнений больше не оставалось.
2
Вокруг меня материализовалась комната. Произошло это не сразу. Постепенно окружающая пустота обрела форму. Не поймите меня буквально — однако под препаратами пригрезилось именно так. Потребовалось время, чтобы я уверился: выбеленные простыни, бежевые стены и мебель на колесиках не растворятся вновь, а я, истекающий кровью, не вернусь в четвертую лабораторию.
Пришла хирург — женщина с темными вьющимися волосами и нетерпением в глазах. Вообще мне в людях нравится нетерпеливость. Такие оперативны. Но в голове у меня жужжали пчелы, а она говорила слишком быстро, чтобы угнаться за смыслом.
— Санация прошла прекрасно. При травмах часто остается много костных осколков и поврежденной ткани, но ваша была на удивление чиста. Пришлось укоротить бедро на шесть дюймов, но это мелочи. Кость почти не пришлось обтачивать. Я сделала лоскутную ампутацию и плотно зашила кожу — большая редкость при травмах. Обычно мы оставляем рану открытой, чтобы легче было иссекать инфицированную плоть. Но, как я сказала, поле было очень чистое.
— Что за поле? — выдавил я.
Вряд ли я толком понимал, о чем спрашиваю. Я просто не хотел, чтобы она тараторила.
Хирургесса уткнулась в планшет с зажимом. На бедже было написано: «Доктор Анжелика Остин». Знакомое имя. Может быть, она уже навещала меня раньше, когда я хуже соображал.
— Дозу обезболивающих можно снизить. — Она перевернула страницу.
Эта ее идея мне совсем не понравилась. Я попытался сесть. Увидел ногу. Бедро у меня было. В чулке. Из-под бинтов торчало три или четыре трубки, тянувшиеся к висячим пластиковым пакетам. Между трубок проглядывало нечто розовато-черное, блестящее, ничуть не похожее на кожу, но это была она. Меня укоротили. Вот в чем ужас. Дело было не столько в самой культе. Культя, конечно, не радовала. Но ужасало — отсутствие. Пустое место. Осталась лишь половина бедра. Колено исчезло. И голень. Ступни тоже не было. Я лишился целой ноги. Бывало, пинал ею что ни попадя, и вот ее не стало. Такие дела.
— Вы… — начала Анжелика Остин. — Мы обсудили культю вчера. Я вам показывала.
— Не помню.
Доктор Остин писала что-то в планшете. Снижала дозу. Не успел я воспротивиться, как она положила руку мне на плечо. Оба мы испытывали неловкость.
— Вернусь, когда вы отдохнете. Сейчас самый тяжелый период, мистер Нейман. Потом лучше пойдет.
В палате были окна. Я видел парковую дорожку, целиком. В сумерках пламенели огнями небоскребы. Очень тихое место эта больница. Казалось, что я тут один.
Нянек у меня было четыре: Кейти, Челси, Вероника и Майк. Именно Майк меня мыл. Мне это казалось несправедливым. Я прошел через ад, а меня моет мужчина. Не самая большая беда. Всего лишь новое разочарование. Нянька Майк держался дружески. Я ничего не имел против няньки Майка. Он научил меня снимать бинты, не выдергивая дренажных трубок, — однажды я выдернул и больше не хотел. Он научил меня крепить бинты так, чтобы они не разматывались ночью. Их приходилось менять через каждые четыре часа. Они промокали еще до того, как сестры успевали подсчитать, сколько вытекло из трубок. Это настораживало. Отключи меня от капельницы, я высох бы до пустой шкурки. Задачка для школьников. Дано: Чарльз Нейман — человеческое существо объемом 80 литров — выделяет телесные жидкости со скоростью 0,5 литра в минуту. Как часто придется менять емкости с физраствором, объем которых 400 мл? Мне хотелось быть посложнее.
Медсестры изучили мою культю вдоль и поперек. При каждом удобном случае они откидывали простыню и трогали плоть. «Классно выглядит», — восхищались они. Особенно Вероника. Любовь Вероники к обрубку не имела границ. Она и улыбалась, и раздвигала шторы, и меняла пакеты, и утверждала, что я моргнуть не успею, как пойду на танцульки. Я понимал, к чему все это. Они учили меня не стыдиться себя. Хорошая больница. Но мне все равно было стыдно.
