В свое время тетя Розамуть должна была выйти замуж за некоего кузена по имени Милкрамб, познакомиться с которым лично мне даже не довелось, поскольку однажды он, застигнутый страшной грозой за стенами нашего особняка, сгинул среди мусорных куч, окружавших дом. Что там говорить о теле, если не удалось найти даже его любимый цветочный горшок. С тех пор враз обескрамбленная тетя Розамуть как заведенная переходила из одной безвременно овдовевшей вместе с ней комнаты в другую, тщетно пытаясь достучаться своей дверной ручкой до посюстороннего мира. Так продолжалось до тех пор, пока ручка была с ней. Но вот не стало и ручки. Так же, как до этого не стало бедолаги Милкрамба.
Я застал Розамуть в глубоком кресле с высокой спинкой — она была погружена в пучину безысходности. Вокруг стояла гробовая тишина, не нарушаемая даже эхом знакомого мне призыва «Элис Хиггс», будто его взяли и заглушили. От этого и тетя показалась мне какой-то пустотелой, будто от нее осталось не более половины. Со всех сторон она была плотно обложена подушечками, а над ней сочувственно колыхались головы прочих тетушек и дядюшек. Вперив невидящий взгляд куда-то прямо перед собой, безмолвствовала (что на нее было совсем не похоже) лишь сама виновница переполоха. Все прочие участвовали в нем по мере сил.
— Ну-ну, Мутти, держись. Да найдем мы ее, непременно найдем!
— Крепись, Розамуть, вещь большая, чай, не булавка — отыщется!
— Ей просто некуда деться!
— И часу не пройдет!
— Гляди-ка, вот и Клод зашел — сейчас он прислушается и скажет нам…
К слухам о моем слухе тетя относилась настороженно и потому особых надежд не питала. Она лишь подняла на меня безучастный взгляд — в нем угадывались внутреннее смятение и немая мольба.
— Скажи-ка, Клод, — спросил меня дядя Аливер, — а не лучше ли нам удалиться и подождать снаружи, дабы не смущать твой слух?
— Что вы, в этом нет нужды, дядя, — отозвался я. — Чувствуйте себя как дома.
— Не знаю, как вам, а мне все это не по нутру, — подал голос дядюшка Тимфи, главный в доме дядюшка, который едва ли не родился со свистком во рту. Свисток звался Альбертом Поулингом. Когда дяде было что-то не по нутру, он ревностно свистел в него. Альберт Поулинг редко болтался без дела, поскольку дядя был раздражителен и губы имел выдающиеся, хотя ростом как был ребенком, так и остался. Дядя Тимфи был признанной домашней ищейкой: он и занят был лишь тем, что рыскал по всем углам, выискивая непорядок и непременно его находя.
— Это, — ткнув в меня свистком, решительно восстал он, — есть бесполезная трата времени. Весь дом нужно просто обыскать, и обыскать немедля.
— Увольте, Тимфи, — заметил Аливер, кивая на меня, — нас ведь от этого не убудет? Припомните-ка булавку Питтера!
— Шарлатанство, — хмыкнул Тимфи, — я так это называю. У меня на фокусы-покусы времени нет.
— Ах, но это же недолго! Клод, ты слышишь тетину ручку?
Я напряг слух и даже прошелся по комнате.
— Джеймс Генри Хейворд…
— Перси Хочкис…
— Альберт Поулинг!!!
— Аннабель Кэррю…
— Ну что, Клод? — спросил Аливер. — Она здесь?
— Я очень хорошо слышу ваши щипцы, дядя, и свисток дяди Тимфи — особенно его, и чайный поднос тетушки Помулары, но ручка тети Розамути не откликается.
— Ты уверен, Клод?
— Да, дядя. Никого по имени Элис Хиггс здесь нет.
— Ты уверен, что услышал всех?
— Более чем.
— Болтовня и чепуха, — снова подал голос дядя Тимфи. — Выведите отсюда этого недоумка. У нас больше нет желания выслушивать тебя здесь, дитя. Ступай к себе в классную комнату!
— Дядя? — переспросил я на всякий случай.
— Да, Клод, — кивнул Аливер, — давай, иди к себе, и спасибо тебе за попытку. В самом деле, не стоит утруждать себя, ступай. Что ж, а мы официально должны отметить дату и время утраты: 9 ноября 1875 года, 9 часов 50 минут.
— Может быть, мне пройтись и прослушать весь дом? — предложил я.
— Нет уж, я не потерплю, чтобы кто-то совал ухо не в свои дела! — вскинулся Тимфи.
— Спасибо, Клод, — еще раз кивнул Аливер. — Мы как-нибудь сами разберемся.
Уходя, я услышал наказ Тимфи:
— Слуг раздеть и досмотреть. Все шкафы перевернуть вверх дном, всё из них вышвырнуть, все углы-закоулки проверить, все до последней мелочи!
2 Кожаный колпак
Здесь начинается повествование сироты Люси Пеннант, числящейся на попечении приходской церкви Форличингема, Лондон
У меня густые рыжие волосы, круглое лицо и задранный кверху нос. Глаза зеленые в крапинку. Ну, в крапинку у меня не только глаза. Я вся в какой-то сплошной пунктуации. Там веснушки, там родинки, а на ногах еще пара мозолей. Зубы белизной не блещут. Один, кстати, вообще кривой. Врать не буду. Что да как, расскажу честно, без утайки, даже привирать не стану. Во всяком случае, постараюсь. Взять хотя бы нос — так одна из ноздрей чуть больше другой. А еще я не прочь погрызть ногти. А если меня донимают клопы, я чешусь почем зря. Зовут меня Люси Пеннант. И вот моя история.
Первая часть моей жизни протекала незаметно, так что и вспомнить особо нечего. Помню лишь, что родители, люди суровые, по-своему были все же добры ко мне. Для счастья мне вполне хватало. Отец мой служил кем-то вроде портье на границе Филчинга и Ламберта — там был пансион, а в пансионе ютилась далеко не одна семья. Сами мы жили со стороны Филчинга, а в Лондон, понятно, ходили через Ламберт, по Олд-Кент-роуд. Неподалеку там проходит канал Риджент — шум деловой жизни канала сопровождает вас всю дорогу. Но тем, которые сами из Ламберта, эти наши походы не нравились: то и дело они приходили на границу, задирались и твердили, что нечего нам по их району шастать и что если они кого из нас поймают у себя на районе без пропуска, ему несдобровать.
Было время, когда Филчинг был вполне себе пригодным для жизни местом. До того, как здесь стали сваливать все эти кучи. В былые времена и район-то назывался полным именем: Форличингем. Но было это давным-давно, и теперь лишь те, у кого серьезный разговор, могут употребить полное название для пущей важности, а все остальные говорят просто «Филчинг». Любой из ныне живущих здесь вырос уже среди мусорных куч. С непременным видом на них: и снизу, и сверху, и сбоку, и даже изнутри… Вырос и тут же был призван служить им хоть так, хоть иначе; кто в армии нагребателей, кто в племени разгребателей — все мы тут в прислуге у этих куч. Моя мать, между прочим, в том же пансионе работала в прачечной, отскребая сапоги и галоши многочисленным труженикам свалок. И наступит день, однажды сказала я себе, наступит день, когда все вокруг станут подходить к тебе с одной лишь меркой — меркой твоего болотного сапога; это и будет началом твоего конца. А тот, кто примерил такой сапог или, как говорят у нас, «обручился с сапогом», тот, считай, обречен вековать остаток дней своих на Свалке. Ничего другого после «обручения» в жизни уже не предвидится, а тешить себя надеждой — значит обманывать себя.
