В соснах плутали желтые прожекторы солнца. Лика молча следила за ними взглядом. Папа прав, что тут скажешь…
Она сорвала листик заячьей капусты, и резкий кислый вкус мгновенно напомнил детство. Отец придумал ей тогда целую историю про зайцев, которые выращивают в лесу капусту, а еще иногда передают ей книжки в подарок.
– Пап, я понимаю, что ехать туда одной не стоит, – выдавила из себя Лика, чувствуя, что пауза слишком уж затянулась.
Отец что-то обдумывал, почесывая заросшую седой щетиной щеку, и Лика невольно поймала себя на мысли, что любуется его крепкой подтянутой фигурой, идеально прямой осанкой. Ему шли даже морщины, прочертившие в уголках глаз пару солнечных лучиков. Папины глаза, и теперь ослепительно синие, в молодости, должно быть, и вовсе мгновенно затягивали в омут любви, неудивительно, что мама в нем утонула.
«Хороших людей годы красят», – подумала Лика.
Ее размышления прервала короткая ремарка.
– СОБР, – сказал папа. – Я тут прикинул, с кем тебе будет безопаснее поехать в Чечню. Там сейчас не работает только ленивый – и милиция, мвдэшные СОБРы-ОМОНы, и спецподразделения ФСБ. По линии ФСБ я мог бы договориться с ребятами. Но здесь надо понимать: Чечни как таковой ты не увидишь, будешь сидеть в Ханкале и… не знаю, может стенгазету какую для вояк выпускать.
– Не очень радужная перспектива.
– Зато безопасная. Ну да ладно, этот вопрос, я так понимаю, не обсуждается… Со спецназом ГРУ, думаю, тебе было бы безопаснее всего туда отправиться. Но вот выходов на эту организацию у меня нет, между нашими конторами всегда существовала негласная конкуренция. А вот в руководстве СОБРа есть у меня «корешок», с него причитается с Джелалабада.
Лика вздрогнула. Отец никогда не рассказывал про Афган. Он вообще долго ее уверял, что просто служит в армии, а в штатском ходит лишь потому, что должность у него такая, техническая.
– Пап, спасибо, – подбородок предательски задрожал.
– Спасибо, – отмахнулся отец, проглотив подступивший к горлу комок, – ты потом скажешь. – И жестко добавил: – Если вернешься. Пошли обедать, мать, поди, уже заждалась.
Взвизгнув от радости, Лика повисла на папиной шее.
Как же все-таки повезло с отцом!
* * *
Малике Гациевой снилось, как мама учит ее готовить чепалгаш. Причем уже во сне она понимала, что это сон, из совсем давнего детства, еще довоенного, когда в их доме стоял запах свежеиспеченных лепешек, и по вечерам в селе отплясывали лезгинку, и можно было надеть нарядное платье и поехать в Грозный – зеленый, красивый, там продавалось мороженое, сладкое-пресладкое. Понимала – и отчаянно зарывалась в подушку, наслаждаясь воспоминаниями, и все старалась их удержать, не отпустить.
…Ловкие мамины руки замешивают мягкое кефирное тесто. В отдельную миску отправляется соленый творог, лук – золотистый, поджаренный и зеленый, только что с грядки. Мама раскатывает тонкие лепешки, кладет начинку и, аккуратно защипав края, выкладывает их на сковородку, следит за подрумянивающимися бочками, уклоняется от шипящего, брызгающегося масла. И вот уже на столе красуется аппетитная горка, а мама рассудительно поясняет:
– Еще чепалгаш можно приготовить с картошкой или тыквой.
Сердце Малики сжимается от счастья. Она вырастет и станет, как мама, будет готовить лепешки и суп из сушеного мяса, и за столом соберется вся семья, дети и… муж. В груди стучит быстро-быстро, даже дышать сложно. Аслан… Он так смотрел на нее, когда она брала воду из колодца, и глаза у него черные, а губы яркие, как вишни.
– Малика, беги! Прячься! Бомбят!
Она машет руками своему сну – уходи, прочь, это уже война, не хочу – и в который раз замирает, оборачивается на оглушительный грохот. Там, сзади, на том месте, где, споткнувшись, растянулся братишка, маленький Ваха, землю продырявила воронка, и Малика ползет к ней, сдирая колени, отплевываясь от пыли, и все трет ладошкой сухие глаза. Ей кажется, что братик там, так ведь не может быть – чтоб вместо Вахи воронка…
У края ямы лежит оторванная ручка. Крошечные пальчики вздрагивают.
Похорон Малика не видела. Женщинам не положено.
Мать выла, как раненый зверь, и повторяла, как заведенная:
– Аллах заберет нашего мальчика в рай…
Малике все непонятно. Откуда летят бомбы? Куда ушел отец? Почему в селе столько чужих людей в форме? Они приехали на огромных темно-зеленых машинах – зачем?
Но мама ничего не объясняет. Лишь губы шевелятся на посеревшем лице:
– Ненавижу, всех их ненавижу…
В сон врывается Зара, но не та старшая сестра, красавица с тугими косами, которой Малика так завидовала – ведь у нее уже есть муж, бравый высоченный Руслан с белоснежной, белее горных вершин, улыбкой. Теперь – забыть бы, забыть – на светлом платье сестры чернеет запекшаяся кровь, Зара хохочет, смеется, пританцовывает и зачем-то осыпает лицо землей.
Замирая от ужаса, Малика прислушивается, о чем судачат у потухшего огня во дворе мать с соседкой.
Руслана увезли в соседнее село, в комендатуру. Сказали, боевик.
– Он не успел, – тихо произносит мать.
– Его сильно избили. Зара побежала за ним, говорят, он стоять уже не мог. И тогда тот, кто его допрашивал… Он рассвирепел, увидев Зару. Отшвырнул ее в угол, и принялся избивать Руслана. Зара была вся в крови мужа, видишь, видишь, она землей лицо трет, отмыться хочет. Его прикончили у нее на глазах.
– Бедные мои детки… Шурави… Ненавижу!
Соседка качает головой:
– Это был не русский. Говорят, аварец, милиционер, из Гудермеса, у него наши всю семью вырезали. Поделом. Нечего сотрудничать с оккупантами!
Женщины еще долго о чем-то переговариваются, но звук голосов исчезает. Малика видит лишь их шевелящиеся губы. Нет, Зара, нет, да за что нам это все?..
…Девушка проснулась от собственных рыданий. Серая грязная наволочка стала влажной от слез.
Отшвырнув подушку, Малика растянулась на койке, невольно поморщилась от скрипа пружин и уставилась за окно. Над горными вершинами тянулась светло-голубая полоска предрассветного неба. Скоро в убогую комнатенку проберется утро, и тогда ей напомнят о том, что хотелось бы забыть. А потом она, и правда, все забудет. Навсегда.
Айза, как всегда одетая во все темное – черное свободное платье, платок, скрывающий волосы, едва виднеющиеся из-под подола кончики туфель – и те чернющие, сразу же засыпала упреками:
– Почему не завтракала? Ты умывалась? Молилась? Хороша же ты – невеста Аллаха.
Она впервые заговорила по-русски, и Малика испуганно подумала: «Уже скоро…»
На русском иголки слов наставницы кололись особенно больно.
– Мы спасли тебя от позора. Ты заберешь с собой шурави, много-много шурави, кровь неверных смоет твой грех.
