— Лучше никому об этом не говори.
— Слишком поздно.
— Что ты имеешь в виду, говоря «слишком поздно»?
— Я назвала их имена сегодня утром, как раз когда все и происходило.
— Шепотом, надеюсь? — Клара почувствовала, как кровь отхлынула от пальцев и горячей волной устремилась к сердцу.
«Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», — взмолилась она про себя.
— Я выкрикнула их во весь голос.
Увидев выражение лица Клары, Джейн принялась оправдываться:
— Я хотела остановить их. И у меня получилось. Они остановились.
Перед глазами Джейн вновь возникла картина: мальчишки, спотыкаясь, удирают по улице дю Мулен, ведущей из деревни. Один из них, в ярко-зеленой маске, остановился и оглянулся на нее. Руки его все еще были перепачканы утиным навозом. Сейчас, осенью, кучи этого навоза уже лежали на лужайках, чтобы стать удобрением для цветочных клумб, но его пока еще не успели перемешать с землей. Хотелось бы ей увидеть выражение лица мальчика. Интересно, был ли он зол? Напуган, может быть? Или ему просто было весело?
— Выходит, ты была права. Я имею в виду, насчет того, как их зовут.
— Вероятно. Никогда не думала, что доживу до того дня, когда здесь случится такое.
— Так ты из-за этого опоздала? Тебе пришлось там все убирать?
— Да. Хотя нет.
— Ты не могла бы изъясняться более определенно?
— Попробую. Ты ведь входишь в состав жюри, этого вашего художественного совета, который отбирает работы для следующей выставки в галерее искусств «Артс Уильямсбург», правильно?
— Да. Мы встречаемся сегодня после обеда. Питер тоже входит в него. А почему ты спрашиваешь? — Клара затаила дыхание. Неужели свершилось? Неужели после всех ее льстивых обхаживаний, дружеского подтрунивания, а иногда и не совсем дружеского, Джейн наконец-то собралась с духом?
— Я готова. — Джейн шумно выдохнула.
Клара еще никогда не видела свою подругу в таком состоянии. Крошки рогалика разлетелись с первой страницы газеты и посыпались Кларе на колени.
— Я опоздала, — медленно начала Джейн, и руки у нее задрожали, — потому что должна была принять решение. У меня есть картина, которую я хотела бы выставить в галерее.
При этих словах она расплакалась.
В Трех Соснах художественное творчество Джейн было воистину секретом полишинеля. То и дело кто-нибудь из обитателей деревушки, гуляя по лесу или пробираясь лугом, натыкался на Джейн, корпящую над своим холстом. Но она беззастенчиво брала с них обещание не подходить к ней, не подсматривать, и все послушно отводили глаза в сторону, словно становились свидетелями некоей непристойной сцены. А еще она требовала, чтобы никто и никогда не рассказывал о том, что видел ее за работой. Один-единственный раз Клара видела, как Джейн рассердилась, и случилось это как раз тогда, когда Габри потихоньку подкрался к ней в то время, как она рисовала. Он решил, что, предупреждая, чтобы никто не подсматривал, она шутит.
Он ошибался. Она была настроена чертовски серьезно. Прошло несколько месяцев, прежде чем Джейн снова начала разговаривать с Габри и между ними восстановились прежние дружеские отношения. Оба чувствовали себя преданными, но природное добродушие и искренняя привязанность друг к другу помогли растопить возникший ледок. Тем не менее урок был преподан.
Никто не должен был видеть искусство Джейн.
То есть до настоящего момента, понятно. А сейчас художницу захлестнул такой ураган эмоций, что она сидела в бистро и тихонько плакала. Клара была в панике и ужасе одновременно. Она украдкой огляделась по сторонам, отчасти надеясь, что на них никто не обращает внимания, а отчасти страстно желая, чтобы кто-нибудь все-таки посмотрел и подсказал, что делать. Но потом она задала себе вопрос, к которому обращалась за помощью, словно к четкам. Что бы на ее месте сделала Джейн? И получила ответ. Джейн позволила бы ей выплакаться и отвести душу. Позволила бы, возникни в том нужда, швыряться тарелками. И ни за что не оставила бы ее одну. Когда буря миновала бы, Джейн была бы рядом. Потом она обняла бы Клару, принялась утешать, давая понять, что она не одна, что ее не бросили. И никогда не бросят. Поэтому Клара сидела молча, смотрела и ждала. И поняла, как тяжело ничего не делать. Мало-помалу всхлипывания прекратились.
С преувеличенным спокойствием Клара поднялась с места. Она обняла Джейн и ощутила, как слабое старческое тело подруги вздрогнуло и обмякло. Все встало на свои места. После этого она вознесла благодарственную молитву богам за то, что они оказались достаточно милосердны. Милосердны, дав одной силы выплакаться, а другой — наблюдать за этим.
— Джейн, если бы я знала, что ты так расстроишься, то никогда не стала бы приставать с просьбой показать свои картины. Прости меня, пожалуйста.
— Ох нет, дорогая, — Джейн потянулась через столик, за который они снова уселись, и взяла руки Клары в свои, — ты не понимаешь. Это были не слезы отчаяния. Нет. Я растерялась от радости. — Джейн задумалась и кивнула, словно ставя точку в каком-то давнем споре. — Наконец-то.
— Как она называется, твоя картина?
— «Ярмарка». Это заключительное шествие окружной ярмарки.
Вот как случилось, что в пятницу перед Днем Благодарения картину поставили на мольберт в галерее искусств «Артс Уильямсбург». Она была завернута в плотную коричневую бумагу и перевязана ленточкой, словно новорожденный младенец, укрытый от холодного и враждебного внешнего мира. Питер Морроу медленно и методично возился с узлом, распутывая его, пока наконец не развязал тесемку. Потом принялся наматывать ее на ладонь, словно это был клубок шерсти. Клара готова была убить его. Ее обуревало желание завизжать изо всех сил, вскочить со стула и оттолкнуть мужа прочь. Швырнуть несчастный моток на землю, может быть, и Питера заодно с ним, и сорвать промасленную бумагу с холста. Лицо ее сохраняло спокойное и даже безмятежное выражение, зато глаза чуть ли не сыпали искры.
Питер аккуратно отогнул сначала один край бумаги, затем другой, разглаживая складки ладонью. Клара и представить себе не могла, что у прямоугольника столько углов. Она чувствовала, как спинка стула врезалась ей в поясницу. На лицах остальных членов жюри, собравшихся, чтобы рассмотреть и оценить предложенные экспонаты, читались скука и усталость. Волнения и беспокойства Клары с лихвой хватало на всех.
Наконец все углы были разглажены, и бумагу можно было снимать. Питер повернулся лицом к остальным членам художественного совета и собрался произнести небольшой спич перед тем, как явить их взорам представленное творение. Что-нибудь короткое и изящное, так он полагал. Небольшое вступление, этакий пассаж в историю… Но тут он заметил раскрасневшееся лицо жены и моментально вспомнил, что, когда Клара напускала на себя отсутствующий вид, время для речей было явно неподходящим.
Он быстро повернулся к картине и одним движением сорвал бумагу.
