Закрыв за собой двери, мы остановились на лестничной площадке, опираясь на трухлявый деревянный поручень и глядя в сторону шоссе. Все было затянуто плотной вуалью кроваво-бурого цвета. Я прижимал ее к себе. Небо серым одеялом давило на нас, оно не открывалось в космос, а было наглухо заперто в стенах лязга и испарений, смыкавшихся прямо над нашими головами. Воздух лип к нашим лицам, как сироп. Самолеты пролетали так низко, что их брюха казались днищами огромных лодок из-под воды. Когда они скользили над нами, урчанием сотрясая дом, мы различали пассажиров, удивленно глядевших на нас, будто мы были миниатюрными манекенами, ожившими на раскинувшемся под ними ландшафте парка развлечений.
Я вытянул руку к шоссе, и она последовала за ней взглядом. Шоссе вздымалось на одной с нами высоте — так близко, что, казалось, я мог бы дотронуться до его ограды. Но водители, наглухо запечатанные за стеклами своих машин, оборудованных кондиционерами, путешествовали в этих капсулах сквозь иной мир, полностью отделенные от него и от нас стенками аквариума.
Так мы и стояли, и она положила голову мне на плечо. Ее слезы сочились сквозь ткань моей майки и жгли кожу, как кислота. Я поцеловал ее влажный лоб и увидел, как ее глаза мечутся туда и сюда вслед за проезжающими машинами. Она словно пыталась поймать взгляд каждого проезжающего мимо водителя. Ее глаза выстреливали начиненными концентрированной ненавистью гарпунами, которыми она пыталась поразить их беззащитные сознания. Если бы кто-то из них встретился с ее взглядом, серая губка за его глазами мгновенно бы вскипела. Но никто не смотрел на нас. Мир за пределами трассы был невидим.
В доме было темно. Когда наши глаза привыкли к отсутствию света, в темноте медленно проступили очертания комнаты — точно забытые воспоминания, приближающиеся сквозь туман. Она стояла в центре комнаты и вращалась, вытянув руки и сгребая пальцами воздух, словно колдунья, собирающая сокрытый мир, всасывая мою сущность в себя ртами, прорезанными в кончиках ее пальцев. Постепенно нам обоим открывалось, как слаб я был без нее. Выпотрошенные кожурки тел, которые я сбросил, висели по всему дому на крючьях, укрепленных в балках потолка, стекая струйками, плавясь в замкнутой тьме и духоте и насыщая воздух запахом своего распада, будто засохшие лилии в гниющем саду.
Сестра сбросила халат на пол. Ее плоть вырастала из отбросов и крови, играя радугой, как ночной цветок, вытягивающийся к луне. Она танцевала нагая среди потрохов, мусора и пивных бутылок, словно переходила вброд вспененное красное море. Аромат ее внутренностей просачивался из-под ее кожи в затхлую атмосферу комнаты, постепенно нарастая и вытесняя запах моего ничтожества знакомым бальзамом ее желез — ароматом, столь близким к запаху моего собственного тела, что меня влекло к нему, как насекомое к царице. Ее лицо излучало матовое сияние, будто магический шар, поглощающий свет и тепло окружающего мира. Я впадал в нее, как поток. Энергию моего тела струей засасывали ее глаза. Она вытянула руки и окутала меня поцелуем, который одновременно иссушил меня и наполнил сочащимся теплом ее жизни. Ее язык бархатным слизнем заползал мне в рот, как в нору, потом змеился вниз по горлу в мое нутро, чтобы свить там гнездо и расти в нем.
Она расстегнула мои штаны, напевая на ухо ту самую песенку, которую пела мне, когда мы были детьми, — как тайный, давно забытый зов. Моя обнаженная эрекция пылала, упираясь в холодную влажную кожу ее живота. Ее сила укрепляла меня. Она пробралась в меня и извивалась во мне. И когда первые спазмы моей горячей белой жидкости изверглись, она взяла меня в руки и направила поток по своему животу. Размазывая его вверх по грудям, шее и лицу, она запечатывала себя в коре второй кожи, как в только что выделившемся из желез насекомого коконе прямо посреди лишенного солнечного света леса колышущейся плоти.
Мы забили дверь нашего дома изнутри. Она питается мясом и кровью, растущими повсюду вокруг нас. Солнце струится сквозь задернутые шторы, как моча. Она пробирается вслепую через мои жилы, минируя меня. Я безвольный предмет, но я оживаю, когда она прикасается ко мне. Каждый раз, когда она кончает, все меньше от меня остается в моем теле. Скоро я буду пуст: мертвая кожура обвисшей кожи — такая же, как и другие. Звуки шоссе и самолетов, пролетающих над нами, отдаются в стенах и пропитывают внутренности этого дома наслаждением. Мы кончаем, внедряясь в нутро этого мира, и он кричит. Я двигаюсь в ней, и мне хорошо. Я — живой, я наполнен любовью, рассеивающейся, как пар дыхания, повисающий в холодном воздухе. Моя сестра вдыхает меня в свое тело, переваривая меня.
1994
Собака
Двое мальчиков сидели на камнях высохшего русла, уходившего в широкое черное устье канализационного коллектора. Светловолосый ковырял палкой камешки и гальку под ногами, обнажая заросший грязью влажный слой мелкого песка, перемешанного с цветным пластиком и битым стеклом. Густой затхлый запах мочи и ядовитой помойной жижи поднимался из свежих разрывов на затвердевшей поверхности. Огромные заросли тростника и бамбука вставали сплошной стеной джунглей по обе стороны выбеленных солнцем камней, устилавших дно. В частую решетку опавшей листвы были вплетены пожелтевшие газеты, кустики перекати-поля, распущенный розовый детский свитер, полусгнивший птичий скелет, распятый на водорослях, сморщенная и рваная теннисная туфля — все это принес поток нечистот или выбросили в канаву с дороги, проходившей над ней. Дорогу заполняла непрерывная цепь автомашин, тянувшаяся, извергая оседающую на землю смесь пыли и мутных черных выхлопов, от горизонта до горизонта.
Мальчик постарше сидел на своем камне, как готовая к прыжку голодная пантера. Длинные черные волосы лоснились от пота и липли к коже его пунцовых щек. Он достал банку растворителя, плеснул на тряпку и накрыл ею лицо. Втягивая ядовитые испарения в глубь своих легких, он задерживал дыхание, бездумно уставившись в маслянистую черноту трубы и машинально обмахивая лицо рукой, чтобы не дать растущему облаку гнуса осесть на слезные протоки и губы. Он передал банку светловолосому, встал и распял свое длинное тощее тело буквой «X» поперек туннеля, схватившись пальцами за верхнюю кромку, пока его сознание вихрем засасывало в вибрирующие орнаменты прохладной тьмы. Когда мальчик помладше с преувеличенным старанием втянул в себя жгучие пары — как астматик, отчаянно пытающийся сделать вдох, или ныряльщик, выныривающий на поверхность воды, чтобы набрать воздуха, — старший, склонившись над трубой, завыл протяжно в нос, словно безумный рожок, испускающий ноты, что мечутся беспорядочным эхом от одного конца трубы к другому, постепенно затухая в бездне. Младший присел среди камней, разбросав свое тело дико несуразными углами, — эпилептик, застывший в середине припадка, да так и оставшийся лежать в ступоре. Он посмотрел сквозь привычную завесу слипшихся от грязи волос на разливающийся вокруг белый свет солнца, сочащийся с неба сквозь экран грязи и смога к тому месту на дне русла, где лежал он. Свет окутывал его, потом выплевывал, захлебывающегося лепетом в эпицентре взрыва онемелых слепящих огней. Он очнулся, обнаружив, что раскачивается на краю огромного валуна, и увидел, как его друг скрылся в черной пасти трубы, похожий на длинноногого паука, убегающего в нору.
