Она согласилась выпить чашку чая. Перед ней заискивала вся семья, и это было довольно неприятно. Ей так и не удалось свыкнуться с мыслью, что она дала начало этому стаду: более тридцати голов. Глядя на них, она не могла даже сказать: «Я этого не хотела». Напротив, она этого хотела, сознательно, умышленно: это было делом всей ее жизни. Тем не менее не поддавалось разумению, как такая безумная любовь, такая нежность, чувственность и страсть могли привести к появлению этих бесцветных и чопорных персонажей. Поистине это было невероятно и довольно обременительно. Это бросало тень сомнения на любовь, дискредитировало ее. «Вот было бы замечательно, если бы можно было им все рассказать, – подумала она, маленькими глотками потягивая чай и иронично наблюдая за ними. – Вот было бы забавно увидеть смятение и ужас на их самоуверенных лицах. Несколько слов хватило бы, чтобы их мир – такой комфортабельный – обрушился вдруг на их благородные головы». Как это было заманчиво! Но не боязнь скандала сдерживала ее. Она вздрогнула и крепче стянула на плечах индийскую шаль. Ей было приятно ощущать легкое и теплое прикосновение кашемира у себя на шее. Ей казалось, что жизнь ее испокон веков была не чем иным, как непрерывной сменой шалей – сотни и сотни шерстяных и шелковых объятий. Кашемировые шали» в частности, могли быть очень нежными.
Она вдруг заметила, что Перси говорит с ней. Он стоял рядом с чашкой чая в руках, в окружении одобряющих и сдержанно веселых лиц. У Перси был необычайный талант к штампам: ему даже в банальности удавалось достигать величия, иногда превращавшего его речи в своего рода великолепный вызов оригинальности.
– Такая благородная жизнь, – говорил он. – Этой грубой и вульгарной эпохе следует знать о ней, чтобы озариться ее светом. Моя дорогая Диана, с одобрения ваших близких – я бы даже сказал, по их настоятельной просьбе – я, по случаю вашего дня рождения, прошу вас разрешить мне написать вашу биографию.
«Да уж, веселенькая получилась бы история», – подумала она по-французски.
– Слишком рано, вы не находите, Перси? – спросила она. – Подождем еще немного. Быть может, со мной произойдет что-нибудь интересное. Жизнь без приключений, как у меня, – да это же скука смертная.
Все вежливо запротестовали. Она наклонилась к своему правнуку Эндрю и ласково потрепала его по щеке. У него действительно были красивые глаза. Черные, слегка насмешливые, неистовые… «Он еще заставит их страдать», – удовлетворенно подумала она.
– У него глаза совсем как у прадедушки, – сказала она и вздохнула. – Сходство необыкновенное.
Мать малыша – Леди Л. отметила ее анекдотическую синюю шляпку с птицами и цветами, от которой содрогнулась бы сама принцесса Маргарет, – как будто удивилась:
– Но я считала, что у герцога были голубые глаза?
Леди Л. не ответила и повернулась к ней спиной. «Еще одна», – констатировала она, переключаясь на этот раз на голову дурнушки, которая была, если ей не изменяла память, супругой ее сына Энтони, протестантского пастора. Она внимательно посмотрела на шляпку: крем был действительно превосходным.
– Какой чудесный праздничный торт, – сказала она, разглядывая шляпку еще долю секунды, прежде чем перевела взгляд на кондитерское изделие, лежавшее на серебряном подносе. Затем надо было сказать несколько слов неудачнику семьи, Ричарду, подполковнику королевского полка. После ликвидации Религии и Армии оставались только Правительство и Английский банк, и она решительно направилась в их сторону. Роланд довел до совершенства это очень английское искусство – быть совершенно незаметным, чтобы лучше бросаться в глаза. Уже много лет он возглавлял скромное министерство, но отсутствие лоска и сильного личностного начала, его бесцветная внешность и его совершенно невыразительный характер привлекли внимание премьер-министра: поговаривали, что он сменит Идена на посту министра иностранных дел; партия консерваторов как будто даже отдавала ему предпочтение перед Рэбом Батлером и уже видела в нем соперника Макмиллана. Его заурядные качества были сродни тем, от которых в Англии ждут чего-то великого. Леди Л. казалось невероятным, что истинный аристократ может так домогаться власти: когда человек из простонародья стремится попасть в правительство, это понятно, но то, что старший сын герцога Глендейла мог так опуститься, ее просто шокировало. Управление – это интендантское ремесло, и вполне нормально, что народ выбирает своих слуг, это, в конце концов, и есть демократия. Она спросила его о жене и детях, притворившись, будто забыла, что они здесь, и Роланд терпеливо предоставил ей эти лишенные всякого интереса сведения; в сущности, это было единственное, о чем они могли говорить.
Торжество подходило к концу. Остался только ритуальный снимок, который делал каждый год придворный фотограф для обложки «Татлера» и «Иллюстрейтед Лондон Ньюз», а затем – прощание, но оно будет недолгим. И она избавится от них до Рождества. Она зажгла сигарету. Ей всегда казалось чрезвычайно странным и забавным, что можно курить при всех: ей трудно было привыкнуть к мысли, что сейчас это практикуется повсеместно. Ее внуки продолжали болтать о пустяках, и она то и дело милостиво наклоняла голову, как бы прислушиваясь к тому, что они говорили. Она никогда не любила детей, и то обстоятельство, что, некоторым из них было уже за сорок, делало все это довольно комичным. Ее так и подмывало сказать им, чтобы они пошли погуляли, вернулись к своим детским забавам, в свой Парламент, в свои банки, клубы, штабы. Дети в особенности невыносимы, когда становятся взрослыми, они донимают вас своими «проблемами», налогами, политикой, деньгами. Ведь сегодня уже не стесняются говорить о деньгах в присутствии дам. Прежде о деньгах не беспокоились: их либо имели, либо влезали в долги. Сегодня на женщин все больше и больше смотрят как на равных с мужчинами. Мужчины раскрепостились. Женщины перестали царствовать. Даже проституция оказалась под запретом. Никто не умел больше вести себя: к вам едва ли не приводили американцев на ужин. В ее молодости американцы просто не существовали: их еще не открыли. Годами можно было читать «Таймс» и не найти там ничего, кроме нескольких репортажей об исследователях, вернувшихся из Соединенных Штатов.
Специально для нее приготовили кресло: оно не менялось уже сорок пять лет, и его всегда ставили в одно и то же место, под портрет Дики кисти Лоуренса и ее портрет, написанный Болдини, – и вот уже вокруг нее порхает фотограф, вихляя задом херувима. В наше время все – педерасты. Один Бог знает почему. Миньонов она не переносила, она слишком любила мужчин, чтобы относиться к этому явлению как-то иначе. Конечно, миньоны существовали и в пору ее молодости, однако они не высовывались, меньше шелестели, и попки их не были такими выразительными. Она осуждающе посмотрела на юное голубое создание и подумала, не сказать ли ему что-нибудь неприятное: какое все-таки бесстыдство – прийти, чтобы благоухать тут «Шапарелли». Но сдержалась: она оскорбляла только людей своего круга. Завтра фотография появится во всех газетах. Так повторялось каждый год.
Она носила одну из знаменитейших фамилий Англии и длительное время шокировала, раздражала и даже возмущала общественность своей экстравагантностью, а может быть, и красотой. Ее французское происхождение служило до какого-то момента оправданием необычайному совершенству черт ее лица, совершенству, чрезмерно обращавшему на себя внимание; но все же не следовало перегибать палку, и она много путешествовала из уважения ко Двору и к обществу, не любившему, когда его будоражили. Уже давно ей все прощалось: она в некотором смысле была частью народного достояния. То, что в ее характере прежде считали эксцентричным, сегодня уважительно называли привлекательными, типично британскими чертами оригинальности. Итак, она устроилась в кресле, положив руку на набалдашник трости, приняв позу, которой от нее ждали, и даже попыталась подавить улыбку, которая всегда ее немного выдавала; Правительство уселось справа, Церковь – слева. Английский банк и Армия – сзади, а все остальные расположились тремя рядами по принципу убывающей важности. Когда съемка была закончена, она согласилась выпить еще одну чашку чая – единственное, чем можно было заняться в Одной компании с англичанами.
