Слушатели одобрительно воспринимали услышанное, у них возникал образ симпатичной, заботливой крестьянки в невинно-белом пасторальном одеянии, главная забота которой в том, чтобы перед приближающейся грозой собрать и укрыть от непогоды всю свою птицу.
Тут кто-то из гостей вспомнил, что образ одного народа с разными названиями и тремя верами еще в начале девятнадцатого века был принят европейской наукой в качестве истины: «О чем тут еще говорить, это же установлено лучшими умами того времени!» — горячо настаивал один из гостей-поэтов.
И сколь же знакомыми и убедительно звучащими казались собравшимся в зале в тот холодный московский вечер фамилии старых лингвистов, которые до этого большинство из них вряд ли вообще слышало, но которые, благодаря своим благозвучным окончаниям на «-ски», «-ич», «-ар» и «-ик», вызывали в воображении картины наших родимых необозримых лугов и болот, комаров и пчел, стоящих у воды рыбачьих домишек с сохнущими поблизости сетями и заботливых предков с учеными седыми бородами, которые пекутся об общеславянской ризнице.
Так нравилось ему слушать этих славных людей, которых, думал он, «любовь и боль за разбросанный по миру народ заставили добраться даже сюда», что и сейчас, в поезде, скорчившись от холода, он тщетно пытался воскресить в памяти фамилию того великого словака («они еще говорили, что он был директором гимназии в Нови Саде», — бесполезно вертелось у него в голове), который, как говорили гости-литераторы, «подразделял весь сербский народ на православных и католиков» и своим авторитетом заставил Европу поверить в то (и это Вронский тоже хорошо запомнил), что «далматинцы, славонцы, боснийцы и дубровчане происходят от единого сербского корня», как добавил один из гостей. Многие его не поняли, потому что откуда им было знать, что кроме русских на земном шаре есть еще какие-то боснийцы и далматинцы, но рассказывавший об этом тут же извлек на свет божий самые разные авторитетные мнения, которые и из Берлина, и из Праги, а потом и из Вены подтверждали правоту того самого достойного словака, причем датировались они «еще первыми десятилетиями прошлого, девятнадцатого, века», так что перед ними тут же открылся бескрайний океан спокойного удовлетворения и гордости, в который они и окунулись, не обремененные ни научными сомнениями, ни личной беспристрастностью, что, впрочем, частенько случается с простым человеком, когда он неожиданно сталкивается с историей — учительницей жизни.
Однако гости, привычные к такого рода встречам, хорошо чувствовали, до какой меры следует удовлетворять любопытство хозяев, поэтому умолчали о многих других именах и многих других ученых мнениях, даже тех, которые подкрепляли их утверждения. Лишь литературный критик-гастролер, тот, что курил трубку, решился упомянуть имя нынешнего верного сына отечества, которого Вронский запомнил потому, что тот оказался тезкой великого Вука, «утверждавшего», по словам критика, «еще в те давние времена и подкреплявшего свои доводы всей силой своего авторитета, что сербов насчитывается пять миллионов, из них три миллиона православных, миллион и двести тысяч мусульман, а остальные просто сербы католического вероисповедания из Далмации, Славонии, Боснии и Хорватии». «Не так уж много, — подумал Вронский, — но и они наши!»
Тут, в качестве реакции на все чаще упоминавшуюся Хорватию, посыпались вопросы о том, что же там происходит и почему хорваты «плюют в миску, из которой едят», как выразился один из слушателей, уже было собравшийся выйти из зала, размахивая рукой с зажатой в ней ушанкой. После чего Вронский и остальные услышали, что хорваты — это небольшой народ, который в прошлом назывался иллирами и проживал в областях «между реками Купой и Дравой» и, в отличие от сербского народа, не переселялся, «даже во времена революции 1848 года», — вставил один из гостей. Упоминалось и «иллирийское королевство», главным стремлением которого было «стать частью царства сербского под короной Карагеоргиевичей», но, как добавил другой гость, «все это осталось в прошлом, и сейчас о нем можно только вспоминать!». «Почему?» — коротко и простодушно спросила какая-то женщина из рядов слушателей. «Почему? Я вам объясню почему, только объясню сжато и просто, хотя ответ на ваш вопрос подразумевает необходимость подробно разобраться, как возник весь тот ад, в котором оказалась сейчас Югославия, — поспешил с ответом литературный критик. — Конституция, принятая в 1974 году, еще при Тито, направо и налево раздавала территорию Югославии всем, кто населял эту страну. Даже албанцам из Косово! А это означало, что невозможно установить сербский национальный суверенитет над исторически легитимной территорией сербского народа. Нашего народа! Мы отвергаем эту конституцию, отвергаем потому, что считаем — у сербского народа, у Сербии, в настоящий момент нет более важной задачи, чем выжить», — возвысил он голос. В зале послышался одобрительный рокот, а один из гостей, прозаик, автор романов, добавил: «Ни Словения, ни Хорватия не одобряют сербской трактовки федерации. Не понимают они и того, что мы больше не хотим воевать за те земли, где есть могилы наших предков. Вот так!» А третий гость заключил: «Поэтому они и плюют в миску, из которой едят».
«А на каком языке говорят хорваты?» — вспомнил Вронский свой собственный вопрос, который он задал на той встрече. «Общепринятым является давно сложившееся мнение европейской науки, что их язык сербский, а у народа, говорящего на одном языке, одно имя», — последовал убедительный и логичный ответ одного из гостей. И разговор снова переключился на печальную действительность, а потом снова на причины нынешних бед и проблем: гости терпеливо растолковали слушателям и то, что во время сербских восстаний против турок «создавалось ядро независимого государства, которое с 1815 года и по сей день было путеводной звездой для всех южнославянских освободительных движений», вспоминал сейчас окоченевший от холода Вронский. «Главный смысл этих восстаний воплотился в идеологии юго-славянского национального объединения», — сказал один из заезжих поэтов. «А из этого следует, что создание Югославии, по сути дела, представляет собой историю сербской государственной консолидации, вопрос осуществления сербской государственной идеи и реализации сербских национальных целей», — дополнил его и подвел итог другой поэт, и это тоже было понятно и запомнилось Вронскому. «И когда хорваты сейчас выступают за отделение от нас, чего у них, конечно же, не получится, потому что против не только мы, но и вся Европа, они, к нашему огромному удивлению, забывают, что и мы имеем право защищать в Хорватии своих и свое, что и мы там не чужие», — возмущенно заявила сербская поэтесса.
«В этническом и религиозном отношении хорватский народ повсюду, за исключением Истры, живет перемешанным с сербским».
Милорад Экмезич. Создание Югославии 1790–1918. Белград, 1989.
Вспомнил Вронский и о том, как ему удалось с большим трудом пробиться поближе к гостям, потому что давка вокруг них усиливалась, становилось шумно, а слова выступавших звучали все более страстно. Идиллический образ крестьянки в белом облачении, спасающей свои выводки, разрушался на глазах. «Птица разбрелась, и крестьянке осталось только воспользоваться прутом, чтобы сохранить порядок, — неожиданно пришло в голову Вронскому, и он удивился тогда этой мысли. — Да, прутом!»
