– Так, – говорю я Аркатову, – звони в «Никемед», они нам за прошлый месяц должны. Если до двадцатого не оплатят, снимем все их плакаты. На эти щиты у Вити, – я киваю на Вострякова, – очередь стоит. Потом все же свяжись с Радио-5, скинь им адреса самых дерьмовых щитов, пусть выбирают, если получится. И, в конце концов, поговори ты с Хвеженко, пора уже согласование получать.
По внутренней АТС звонит Марина:
– Там Маркин на линии.
– Давай. – Я жду, пока она переключает.
– Здорово, Гоги, – Маркин изображает грузинский акцент. – Наконец-то я до тебя дозвонился. Все по бабам, по блядям шляешься в рабочее время.
– По мужикам, – говорю я, – по бабам немодно.
– Ну да, ты же у нас продвинутый. Такая пидарская продвинутость.
– Я, между прочим, на совещании у Федосова сидел, телефон пришлось отключить.
– Сейчас-то хоть включил?
– Включил, включил. Ты чего хочешь, говори по существу.
– Да дельце одно есть.
– Ну-ну, – подбадриваю я собеседника, – что за дельце? Если, к примеру, хочешь подарок мне сделать, я сейчас продиктую реквизиты нашего офшора, скинешь лавэ туда, и порядок.
– Почти угадал, Гоги. Просто есть знакомые, которым надо деньжата разместить. Инвестировать, – тон собеседника становится чересчур пафосным.
– А люди-то нормальные или опять какой-нибудь Федя Крымский?
– Не волнуйся, не бандюки.
– Да ладно! Порядочные люди с такими уродами, как ты, не общаются.
– Ага, только такие ущербные, как ты.
– Ладно, – продолжать разговор в подобном ракурсе надоедает, – давай встретимся в понедельничек.
В дверь кабинета просовывается голова Марины:
– Вам по другой линии жена звонит.
– Все, Мара, – я становлюсь серьезным, – мне из мэрии звонят, не могу больше разговаривать, – и переключаюсь на жену.
Света говорит какие-то простые слова, пытается планировать выходные, распределить обязанности, дать поручения. Я отрешаюсь и слушаю ее монолог как фон, некую музыкальную заставку.
17:30. Офис. Из своей комнаты слышу, как хлопнула входная дверь и в контору вошла Бурзум. Я узнаю ее по звуку шагов, по шуршанию юбки, по еле слышному: «Привет, как дела». Бурзум входит в мой кабинет.
– Ты занят? – спрашивает она.
– Закрой дверь и иди сюда, – говорю я ей из-за стола.
Медленно, как бы недоверчиво, она приближается. Взгляд скользит по ее худой фигурке, затянутой в траурное японское платье, бледному, почти серому лицу, черным волосам.
– Где была? – сухо спрашиваю я.
– Сначала у клиентов, потом в типографию ездила, оригинал-макет возила. Верстка не шла, вот и проторчала там два часа.
Взгляд прилипает к ее ярко-красному рту.
– Надо было заранее макет нормальный делать.
Бурзум смотрит мне прямо в глаза:
– Я делала.
– Иди ближе, – говорю я, расстегиваю брюки и вынимаю член. Он встал, еще когда Бурзум вошла в офис и сейчас неприлично белеет на темном фоне костюма.
– Возьми в рот, – говорю я.
Девушка послушно становится на колени и начинает сосать.
19:15. Дома. Ужинаю кукурузными хлопьями и размышляю о том, что бы такое на себя надеть. Жена укладывает ребенка спать.
– Поцелуй меня на ночь, – просит сын.
Я послушно целую его, глажу по голове и спрашиваю жену:
– Что бы мне надеть?
Света складывает грязные тарелки в посудомоечную машину и отвечает вопросом на вопрос:
– А куда ты идешь-то?
– Сначала в кабак, а потом, может, на дачу к Чабанову поедем, так что ты меня не жди, – я без запинки декламирую свой обычный прогон.
Света приостанавливается и смотрит на меня:
– Может, я поеду с тобой?
– Свет, ну это же бизнес, там вообще нет женщин.
– Конечно, женщин нет, бляди одни.
– Да какие еще бляди, просто мужики бухают и все, ни одной девки там не видел.
– Ты заставляешь меня говорить очень банальные вещи, прописные истины.
– Ну что ты, Света, о чем ты?
– О вере, например.
– При чем здесь вера?
– Вот именно. Ее нет, давно уже нет. Я все время одна дома, тебя ребенок не видит, спрашивает меня: «Мам, а почему папа все время работает, даже ночью и в выходные?»
Начинаю чувствовать себя виноватым. Света знает, что надо для этого сказать. Болезненная жалость по отношению к сыну давит сердце. Отчего-то вспоминаю самого себя маленьким, одетым в теплую шубку, шапку с помпоном и варежки, гуляющим с отцом по Лужникам. Пытаюсь перевести разговор.
– Так что мне одеть, Свет?
– Мне все равно, понимаешь, абсолютно все равно. Вот тебе плевать на меня, сына, своих родителей и вообще всех вокруг, так и мне насрать, что ты там на себя напялишь.
Общение заходит в тупик. Звонит мобильный. Это Бурзум, и я тихонько выскальзываю на лестничную площадку.
– Привет, Мардук. – Ее голос рождает приятный холод в яйцах.
– Привет, Бурзум, чего скажешь?
– Это ты чего скажешь?
– Так ты же звонишь.
– Так ты хотел, чтобы я позвонила.
– Ну да, хотел узнать, не можешь ли ты сегодня пойти со мной прогуляться. Совершить «tour de clubes», так сказать.
– Когда ты наконец угомонишься, Мардук? У тебя семья, ребенок, а ты все тусуешься, как подорванный.
– У тебя тоже семья. Как там, кстати, Венечка?
– Отъебись от меня, Мардук, я не хочу об этом говорить, во всяком случае с тобой.
– Ладно, обсудим Венечку позже.
Жена выглядывает на площадку, и я, не успев ни о чем толком договориться, вынужден отключить телефон.
– Ходил на улицу – машину проверял, вроде сигнализация орала, – слова образуются сами по себе.
Света недоверчиво молчит. Закрываю за собой входную дверь и бреду к шкафу – одеваться.
Что за отстойная жизнь! Существование, выстроенное на страдании. Все вокруг твердят, что сын страдает от недостатка общения со мной, я, в свою очередь, страдаю от невозможности сбалансировать любовь к нему, теплое отношение к семье вообще и постоянное чувство скуки, томящее меня дома, непрерывное желание быть предоставленным самому себе, свободным и независимым. Светлана никак не смирится с пронзительным чувством утраты меня, студента, до психоза влюбленного в ее прекрасные серые глаза, наивного и доброго, готового заняться сексом в любое время дня и ночи. Мама страдает от обычных материнских переживаний, от того, что я порой выпиваю и употребляю наркотики, общаюсь с маргинальными персонажами и…
