— А машина для вас — Господь свидетель! — именно орудие производства.
Но Жером, по крайней мере, сможет предоставить мне какое-нибудь «транспортное средство», чтобы я смог уехать?
В ответ он только рассмеялся:
— Я всего лишь скромный провинциальный механик, и машин у меня всего две: та, на которой я езжу, и аварийка. Придется ехать в Л***, там вы найдете все, что вам надо.
— Но это час пути.
— Возможно, Сара согласится подбросить вас вечером, после приема.
Я прикинул, что попаду в Л*** слишком поздно, придется ночевать в гостинице, так что до Парижа раньше второй половины дня не доберусь, а там начнутся выходные. Можно, разумеется, вызвать такси, доехать до вокзала и вернуться домой поездом, но тогда придется возвращаться сюда за машиной на следующей неделе, а она будет очень напряженной. Не стану излагать здесь ход своих размышлений, склонившей меня остаться в «Ла Дигьер» как минимум до понедельника.
— Конечно, в том случае, если меня согласятся приютить.
Он был уверен, что согласятся.
Так решился вопрос о моем пребывании в «Ла Дигьер», которое я буду помнить вечно.
После полудня Жером высадил меня у ворот. Я был раздражен, и так бы и продолжал чертыхаться в душе, не срази меня наповал красота дома и двора. Подобные вещи происходят со мной постоянно. Моя мать уверяет, что, если мне сообщат о ее смерти при входе в Базилику в Везле[1], она ни на секунду не поверит, что слезы у меня на глазах вызваны трагической утратой. Матушка пребывает в добром здравии, и я не стану обсуждать уместность подобного утверждения.
Большой квадратный двор был застроен с трех сторон: в глубине — дом, справа и слева — службы.
Здания низкие и асимметричные: семь окон большой залы, двустворчатая дверь, пять окон кухни, все пропорции так соразмерны и изящны, что у меня горло перехватило от волнения. В сочетании форм бывает нечто такое же непостижимое, как музыка, оно поет, оно дышит, а я смотрю и слышу. Сейчас я стоял перед одним из самых прекрасных домов, какие мне доводилось видеть в жизни.
Несколько неброских деталей — фигурный ключ над входной дверью, форма оконных пролетов, каменная кладка — позволяют точно датировать постройку: вторая половина XVIII века, период расцвета провинциальной архитектуры. Справа, судя по высоким дверям со скругленным верхом, располагались конюшни, слева — помещения для слуг.
Повсюду следы упадка и разрушения.
Кусок крыши, с которого, видно, ветром сорвало черепицы, закрыли брезентом, прижав полотнище булыжниками. Рамы нуждались в покраске. Все стекла были целы, но мне показалось, что некоторые вставлены не совсем правильно, не умелыми руками. Булыжный веерный настил двора местами был разбит, кроме того, на нем красовались две уродливые бетонные заплаты, положенные безвестным горе-мастером.
«Да, им понадобится немало ночей по сто евро, чтобы привести все это в божеский вид», — подумал я и невольно принялся прикидывать, во что обойдется достойная реставрация.
Она ветеринар? Сколько может зарабатывать ветеринар? Понятное дело, недостаточно для содержания такого дома.
Я вернулся в комнату и включил телефон. Меня ждало несколько сообщений, в том числе от моей секретарши, которая не стала отправлять неполный отчет и ждала моих указаний. Восхитительная мадемуазель Ламбер! Поговорив с ней несколько минут, я выяснил, что улажено даже то, о чем я еще и подумать не успел.
— Ферьер должен отправиться в Грольствельд.
— Он уже там.
— Нужно позвонить Массару насчет улицы Ланжевель.
— Я ему звонила.
— Вижу, жизнь без меня не остановилась.
— Конечно нет. Я все устроила. Вы очень устали, отдыхайте.
— А как же совещание во вторник?
— Я объявила, что его нужно перенести, и это оказалось очень кстати: Гранжье не мог там быть.
— Звоните при первой надобности. Сейчас я поставлю телефон на подзарядку, это займет часа два-три, а потом он всегда будет при мне.
Оставалось последнее — договориться о «постое» с мадемуазель по имени Сара.
Она была на кухне, сидела за столом перед тарелкой мяса, тушенного с овощами, от которой исходил божественный запах. Сара поздоровалась, назвав меня по имени.
— Вижу, мадам Жандрон исправила мою вчерашнюю ночную неучтивость, — сказал я.
— Мадам Жандрон? А, Мадлен! Бедная моя Мадлен, мы так давно живем одной семьей, что я почти забыла твою фамилию!
— Тут уж я бессильна. Хотите супу, мсье? — спросила она, поставив на стол глубокую тарелку.
События развивались слишком стремительно. Я хотел поблагодарить Сару за то, что она приютила меня ночью под своим кровом, и договориться об условиях на выходные, а оказался за столом с ножом и вилкой в руках. Сижу, намазываю горчицей мягкий, сочный кусок говядины и думаю, что хозяйка дома — очаровательная женщина.
— Жером сказал, что осмотрел вашу машину и результаты не слишком утешительные.
Верно говорят: дурные вести не сидят на месте!
— Боюсь, остался «безлошадным» не на один день, и хочу спросить, могу ли рассчитывать на ваше гостеприимство еще на какое-то время.
— Само собой разумеется. Пока мамы нет, живите в ее комнате.
Она задумалась. Да-а… Видимо, прошлой ночью я сильно перенервничал, иначе даже при тусклом свете сороковаттной лампочки разглядел бы, как естественно она держится, и отметил бы чистый звук ее голоса.
— В наших краях рестораны есть только в М***. Это в пяти километрах отсюда, пешком можно добраться за сорок пять минут.
Я понимал, к чему она клонит, и посмеивался в душе.
— Так что питаться вам придется здесь, конечно, если ходьба — не главное увлечение вашей жизни.
— Жаркое госпожи Жандрон — веский аргумент в пользу столования в «Ла Дигьер».
— Мадлен! Зовите меня Мадлен, иначе я каждый раз буду спрашивать себя, о ком это вы говорите?
— Жаркое Мадлен.
— Ей нет равных в этом деле. Сами убедитесь, когда попробуете рагу. Итак, полный пансион.
Я решил вступить в игру и опередил Сару:
— В гостинице «Англия» это обошлось бы мне в…
— Дополнительных пятьдесят евро в день, но кормят там плохо, несмотря на количество звезд. Сойдемся на сорока — и еда будет вкусной.
До чего же она забавная! Я сказал себе, что мои деньги станут скромным вкладом в ремонт крыши, который и впрямь нужно делать немедленно.
