Спенсер применил свой собственный метод поимки преступника. Не доверяя в таком необычном деле исполнительному служаке детективу Томасу Бирнсу и его инспекторам, Спенсер предпочел действовать в одиночку под прикрытием. Облачившись в костюм, представлявший собой с одной стороны смокинг, а с другой – бальное платье, Спенсер изображал мужчину и женщину одновременно. Одеяние получилось весьма хитроумным и работало безупречно: когда Калеб стремительно поворачивался, вы могли бы поклясться, что это парочка юных любовников кружится в сладострастном танго. (Ну, может, лично вы и не поклялись бы, но этих стремительных поворотов хватило, чтобы одурачить человека, проводившего большую часть дня в кустах.)
В общем, Калеб не лишен был творческой жилки, чего нельзя сказать о детективе Бирнсе. Они вместе выдержали суровые испытания в полицейской академии, однако чем дальше, тем больше соперничество детективов усиливалось, а после быстрого повышения Калеба по службе их отношения, и без того натянутые, просто лопнули. Теперь Калеб стал начальником Бирнса, и Бирнсу такое положение дел не нравилось.
Рузвельт постучал ложечкой о стакан.
– Послушай, дружище, расскажи-ка мне поподробнее, как тебе удалось изловить этого негодяя. Люблю хорошие истории!
– Что ж, – начал Калеб, – лишь только я успел натянуть свою «сладкую парочку», как увидел этого лающего господина на четвереньках. Я подумал: «Вот что удиви…»
– Зашибись! – перебил Рузвельт.
Калеб вздохнул. Мэр, конечно, любил хорошие истории, но только свои собственные.
– Мой дорогой Спенсер, я тебе уже рассказывал, как мне пришлось ночевать в туше водяного буйвола, уже четыре дня как выпотрошенной?
– Думаю, да. Если быть точным, вы рассказывали об этом уже несколько раз, но поскольку я никогда не слушал, можете считать, что этого не было.
– Вот и отлично! – С этими словами мэр пустился в очередное занудное повествование о своих подвигах.
Калеб не переставал удивляться, насколько идеально круглая голова Рузвельта оказывалась неуязвимой для его сарказма. Издевательское подшучивание над мэром, не замечавшим этого, стало для Спенсера своеобразной игрой, тайным развлечением. (Спенсер всегда отличался некоторой замкнутостью и развлекаться предпочитал тихо сам с собою.)
В свои тридцать три года он был уже матерым ветераном-силовиком. Вступив в ряды полиции всего пяти лет от роду – управляться с агрегатом для полировки жетонов, – он быстро продвинулся и к шести годам стал лейтенантом. Его упертость и деловая сметка, его вид – «только глянь на меня косо и получишь под зад так, что долетишь до Китая», – произвели впечатление на сослуживцев, хоть те и были старше, толще и несдержаннее. К моменту своего назначения начальником полиции молодой борец с криминалом приобрел репутацию не просто отличного копа. Если верить редакционной статье в «Вечерних новостях»:
«…он производит впечатление столь сногсшибательного мачо, что любая женщина детородного возраста напрочь теряет голову, стоит ей только представить молодого начальника полиции в костюме Адама и ковбойской шляпе».
Однако многое изменилось с тех пор, как эти слова сорвались с кончика пера. Калеб перестал встречаться со звездой «Вечерних новостей», да и время обошлось с ним сурово. Три коротких года надзора за самым коррумпированным городом в мире, царством преступности, состарили его. Шевелюра поредела, а ее остатки быстро седели. А тут еще и Рузвельт, который подкараулил его на месте ареста Денди Дена и настоял, чтобы Спенсер отобедал с ним, так что у Калеба даже не было времени сменить свой маскировочный наряд. Изнуренный ночной охотой и велеречивыми диатрибами мэра, он сидел в сползшем набок полублондинистом парике, расточая едкие винные испарения. Его смокинг был испачкан, а бальное платье порвано. Сейчас он больше походил не на лихого начальника полиции, а на Бетт Дейвис в «Тише, тише, милая Шарлотта»[8]– после того, как по ней проехался паровой каток.
– Надо же, а время-то! – воскликнул Спенсер, убирая карманные часы в расшитую блестками сумочку, которую он прижимал к своей женской половине. – Мэр, я благодарен вам за чудный вечер. Ваши истории столь же самодовольны, сколь пространны и бестолковы, но сейчас мне пора идти.
– Давай-ка выпьем! – взревел мэр, поднимая бокал «Умбриа Виттионо» пятьдесят четвертого года – крепкое мерло, настоянное на великолепной смеси красного винограда из долины Напа и эссенции чистого героина (совершенно легального в Век Невинности и упоминавшегося как «Божье Снадобье»).
Калеб, стеснявшийся любых восхвалений, знал, что этот тост поднят в его честь. Поэтому, чтобы побороть смущение, он воздел свой пламенеющий сухой мартини, приправленный чистым кокаином и жидким мышьяком (и то, и другое также было абсолютно законно и известно как «Божья Понюшка» и «Божий Крысомор» соответственно).
– За те годы, что я состою мэром, мне несколько раз предоставлялась честь быть свидетелем героических действий, совершенных нашими правоохранительными органами.
«Ну, началось!» – подумал Калеб.
– Но ничто не может сравниться с тем, с чем я столкнулся, возглавляя горстку прожженных и закаленных бойцов в той роковой атаке на знаменитом холме Сан-Хуан.
– Испано-американская война произойдет не раньше 1898 года, – прервал его Калеб. – Если уж вы намерены заставить меня выслушивать ваши россказни, по крайней мере придерживайтесь фактов.
– Вы называете меня лжецом, господин Спенсер? – обиделся Рузвельт.
Калеб вздохнул. Самой неприятной частью его работы была необходимость щадить крайне деликатные чувства богатых и сильных мира сего. И все же он предпочитал иметь дело с Рузвельтом, который был всего лишь напыщенным себялюбцем, а не с негодяями, вроде Дж. П. Моргана и Рокфеллеров. А уж Уильям «Босс» Твид был худшим из всех. Спенсеру не раз приходилось обедать с Боссом Твидом, и каждый раз, выходя из-за стола, он чувствовал себя испачканным с головы до ног. Рузвельт, при всей своей высокопарности и неистребимой самовлюбленности, был его единственным союзником в борьбе против Твида и его коррумпированных подельников-демократов из Таммани.
– Отнюдь нет, господин мэр. Продолжайте, пожалуйста.
– И вот я на своем верном коне по кличке Забияка, в одной руке горн, в другой – на отлете – сабля. А кругом, со всех сторон, насколько хватает взгляда, – кровожадные индейцы.
Если все это должно было закончиться тостом в честь Калеба, следовало набраться терпения и подождать. Начальник полиции снова украдкой взглянул на часы: 9.23. Взгляд его остекленел, очертания рук расплылись и затуманились. Голос Рузвельта бубнил и бубнил, мерно и завораживающе, и это размеренное бормотание все сильнее погружало Калеба в оцепенение.
