Она сказала, что я сам могу выбрать зал торжеств и дату и все такое, потому что ей самой совершенно все равно. Проблема вообще не в этом. И не в голландце, не имеет смысла к нему ревновать. Он наверняка давно скончался от передоза, или просто валяется пьяным где-нибудь на тротуаре в Амстердаме, или стал себе доктором наук, а это, кажется, еще хуже. Так или иначе, дело совершенно не в нем, а в том времени, когда она была в Момбасе. Три месяца человек сидит и смотрит на тебя, представляет себе поцелуй.
Твой человек
Когда Реут сказала, что хочет со мной разойтись, я был в шоке. Такси как раз остановилось у ее дома, она сошла на тротуар и сказала, что не хочет, чтобы я поднимался к ней, и говорить об этом она тоже совсем не хочет, и никогда больше не хочет обо мне слышать, никаких «с днем рождения» или «с Новым годом», а потом хлопнула дверью такси с такой силой, что водитель смачно выругался ей вслед. Меня на заднем сиденье парализовало. Если бы перед этим мы поссорились или что-нибудь в этом роде, я был бы, может, лучше подготовлен, но вечер прошел замечательно. Правда, фильм был не очень, но в остальном все было совершенно спокойно. И вдруг этот монолог, хлопанье дверью, трах! Все наши полгода вместе летят к черту. «Что делаем? – спросил водитель, глянув в зеркало. – Отвезти тебя домой? У тебя вообще есть дом? К родителям? К друзьям? В массажный кабинет на Аленой?[4]Ты хозяин, ты король». Я не знал, куда себя девать, я знал только, что это нечестно, после разрыва с Гилой я поклялся, что никому не дам приблизиться ко мне настолько, чтобы причинить мне боль, но появилась Реут, и все было так хорошо – я просто не заслужил такого обращения. «Прав, – пробормотал водитель. Он выключил мотор и откинул спинку сиденья. – Зачем ехать, если тут такое приятное место. Мне-то что, счетчик тикает». И тут по рации как раз передали этот адрес: «А-Гдуд А-Иври, девять, кто поблизости?» – а я уже слышал однажды этот адрес, и он прочно засел у меня в памяти, словно кто-то выцарапал его там гвоздем.
Когда я расстался с Гилой, все было точно так же, в такси, точнее – в такси, которое везло ее в аэропорт. Она сказала, что это конец, и действительно, больше я о ней не слышал. И тогда я тоже остался торчать на заднем сиденье. Тогдашний водитель много разговаривал, прямо без конца, но я не слышал ни слова. Но этот адрес, занудно несущийся из рации, я как раз помню прекрасно: «А-Гдуд А-Иври, девять, кто едет?» А сейчас – может, это чистое совпадение, но я велел водителю ехать, я должен был узнать, что там находится. Когда мы подъехали, от дома как раз отъезжало другое такси, и внутри, на заднем сиденье, я увидел тень маленькой головки, как у ребенка или даже младенца. Я заплатил водителю и вышел.
Это был частный дом. Я открыл калитку, прошел по тропе к двери и позвонил. Довольно глупый поступок, не знаю, что бы я делал, если бы мне кто-нибудь открыл, что бы я ему сказал. Мне нечего было там ловить, особенно в такой час. Но я так злился, что мне было совершенно все равно. Я позвонил еще раз, долгим звонком, а потом с силой постучал в дверь, как делал в армии, когда мы обыскивали один дом за другим, – но мне никто не открыл. У меня в голове мысли о Гиле и Реут начали путаться с мыслями о других разрывах, и все они слиплись в один ком. Этот дом, в котором мне не открывали, чем-то бесил меня. Я двинулся в обход, пытаясь найти окно, через которое можно было бы заглянуть внутрь. Но здесь не было окон, только стеклянная задняя дверь. Я попытался разглядеть что-нибудь сквозь нее – внутри было темно. Я вглядывался упорно, но моим глазам не удавалось привыкнуть к темноте. Казалось, чем больше я стараюсь, тем гуще становится темнота внутри. Это сводило меня с ума, просто сводило с ума. И вдруг я увидел себя как бы со стороны – вот я поднимаю камень, заворачиваю его в свитер и разбиваю стекло.
Я запустил руку внутрь, стараясь не порезаться осколками, и открыл дверь. Войдя, я пошарил в поисках выключателя, а когда он нашелся, свет оказался желтым и жалким. Единственная лампочка на всю эту большую комнату. Таким этот дом и был – гигантская комната, без мебели, совершенно пустая, кроме одной стены, целиком завешанной фотографиями женщин. Часть фотографий была в рамках, часть просто налеплена на стену кусочком скотча, и всех я знал: там была Рони, моя девушка из армии, и Даниэла, с которой я встречался еще в школе, и Стефани, работавшая у нас в киббуце, и Гила. Все они были там, а в правом углу, в тонкой золотой рамке, была фотография улыбающейся Реут. Я потушил свет и дрожа забился в угол. Бог знает, что за человек тут живет, почему он так поступает со мной, как ему удается всегда все разрушить. Но внезапно все встало на свои места, все эти беспричинные разрывы, все, кто бросал меня ни с того, ни с сего – Даниэла, Гила, Реут. Это не мы всегда были виноваты, а он, он.
Не знаю, сколько времени прошло до его появления. Сперва я услышал, как отъезжает такси, потом скрежет ключа в передней двери, потом снова зажегся свет, и вот он стоит передо мной и улыбается, сукин сын, просто смотрит и улыбается. Он был низенький, ростом с ребенка, с огромными глазами без ресниц, и держал в руках разноцветный пластмассовый ранец. Когда я поднялся из угла, он только захихикал, как извращенец, которого в эту самую секунду поймали с поличным, и спросил, как я сюда попал. «Она тоже ушла, а? – сказал он, когда я уже был совсем близко. – Ничего, всегда найдется другая». Вместо ответа я опустил камень ему на голову, и когда он упал, я не остановился. Не хочу другую, хочу Реут, хочу, чтобы он перестал смеяться. И вот я луплю его камнем, а он только воет: «Что ты делаешь, что ты делаешь, что ты делаешь, я твой человек, твой человек», – пока наконец не замолкает. Потом меня вырвало. Когда рвота прекратилась, мне разом стало легче, как в армии во время марш-бросков, когда кто-то подменяет тебя под носилками, и ты вдруг чувствуешь такую легкость, о какой уже давно успел забыть. И эта легкость поглощает все – и страх, и чувство вины, и ненависть, которые еще могут навалиться на тебя позже.
За домом, недалеко, было что-то вроде рощицы, я бросил его там. Окровавленные камень и свитер захоронил в саду. В последующие недели я все время искал его в газетах – и в новостях, и в сообщениях о пропавших без вести, но ничего такого не писали. Реут не перезванивала, и на работе кто-то сказал мне, что видел ее на улице с одним блондином, высоким таким, это больно ранило меня, но я знал, что делать нечего, все в прошлом. Некоторое время спустя я начал встречаться с Майей. И с самого начала с ней все было так трезво, так хорошо. С ней я вел себя не так, как обычно веду себя с девушками: я с первой секунды был открытым, я не пытался защищаться. По ночам мне иногда снился этот карлик – как я бросил его труп в рощице, – а когда я просыпался, в первую секунду мне было просто жутко, а в следующую секунду я говорил себе, что все в порядке, потому что его больше нет; я обнимал Майю и снова засыпал.
Мы с Майей расстались в такси. Она сказала, что я каменный, что я совершенно ничего не понимаю, что иногда она может страдать самым страшным образом на свете, а я буду уверен, что она счастлива, потому что в этот самый момент я сам счастлив. Она сказала, что у нас уже давно проблемы, но я не обращаю на них никакого внимания. Тут она заплакала. Я попытался обнять ее, но она отодвинулась и сказала, что, если она мне небезразлична, я должен дать ей уйти. Я не знал, выйти ли за ней следом, спорить ли. По рации в такси назвали адрес – «А-Маавак, четыре». Я велел водителю отвезти меня туда. Когда мы подъехали, там уже стояло другое такси, в него сели парень и девушка моего примерно возраста, может, чуть младше. Их водитель что-то сказал, и они рассмеялись. Я велел ехать на А-Гдуд А-Иври, девять. Я поискал в роще его труп, но трупа не было. Я нашел только ржавый прут. Я поднял его и направился к дому.
