— Ничего, — сказал Узи, — вполне ничего. Просто в последние месяцы меня как-то тошнит от работы. Прихожу без радости, работаю без радости, ухожу без радости, как-то так.
Они выпили по третьему пиву, и Эйтан сказал, что такие периоды случаются, они как возникают, так и исчезают. Он держал банку гораздо лучше, чем Узи. Когда они блевали, блевал в основном Узи. По правилам игры Узи тоже должен был в чем-нибудь признаться, но он ничего не сказал — только стрельнул у официантки сигарету, закурил и уставился в телевизор. Теперь там шла какая-то комедия с Долли Партон и Кенни Роджерсом. Эйтан усмехнулся и сказал, что при желании можно попросить включить звук. Узи даже не отреагировал.
— Я думал, ты сказал, что иглоукалывание помогло, — сказал Эйтан, глядя, как Узи добивает сигарету, осторожно удерживая обжигающий пальцы окурок.
— Да этот Вайс просто шарлатан, — процедил Узи. — Говно это иглоукалывание.
Сигарета была дешевая, без фильтра. Узи сделал последнюю сильнейшую затяжку, и сигарета исчезла, как по волшебству. Ее не надо было даже гасить, от нее просто ничего не осталось. Они приступили к четвертому пиву, Эйтан одолел свою кружку с трудом, его ужасно тошнило, а Узи как раз казался вполне спокойным и попросил у официантки еще одну сигарету.
— Если честно, — сказал Узи, испепелив и эту, — мне довольно-таки здорово осточертело.
— Курить?
— Вообще всё. — Узи потыкал пальцем в дно пепельницы, как если бы пытался потушить ноготь. — Всё. Всё это совершенно не имеет никакого смысла.
Знаешь это чувство, когда ты приходишь куда-нибудь, сидишь и спрашиваешь себя, что ты здесь делаешь? Вот и я так — все время смертельно хочу уйти. Где бы я ни был. Уйти куда-нибудь в другое место. Клянусь тебе, я бы уже покончил с собой, но я же трус.
— Прекрати, — осторожно сказал Эйтан. — Это не ты говоришь, это пиво говорит. Завтра ты проснешься с дикой головной болью и поймешь, что все это просто глупости. Может, даже решишь бросить курить.
Узи не засмеялся.
— Я знаю, — процедил он, — я знаю, что это все пиво, завтра я запою совсем иначе. Я думал, в этом весь смысл.
Домой они поехали на такси. Сначала такси довезло до дома Узи.
— Береги себя, — обнял его Эйтан. — Смотри, не делай глупостей.
— Не волнуйся, — улыбнулся Узи. — Я с собой не покончу, мужества не хватит. Если б я мог, то уже давно б это сделал.
Потом такси подъехало к дому Эйтана, и он поднялся к себе. У него в тумбочке был пистолет. Он купил его еще офицером, во время срочной службы. Не то чтобы он сходил с ума по оружию, но надо было или купить пистолет, или каждый раз, выходя с базы домой, расписываться за М-16. Эйтан достал пистолет из тумбочки с бельем и зарядил. Он поднес его снизу к подбородку — кто-то рассказал ему, что, если стрелять снизу, это разрушает кору головного мозга. Если стрелять в висок, пуля проходит насквозь и можно остаться овощем. Он снял оружие с предохранителя.
— Если я сейчас захочу, то выстрелю, — сказал он громко.
Он отдал мозгу приказ нажать на курок. Палец подчинился, Эйтан остановил его на полпути. Он мог, он не боялся, сейчас оставалось только выяснить, хочет ли он этого. Он колебался несколько секунд; в целом жизнь виделась бессмысленной, но частностями он был вполне доволен — не всегда, но довольно часто. Он хотел жить, действительно хотел, вот и все. Эйтан отдал пальцу еще один приказ, чтобы убедиться в своей честности перед самим собой. Палец снова продемонстрировал готовность, Эйтан вернул предохранитель на место и разрядил пистолет. Он бы никогда в жизни не стал проделывать ничего подобного, если бы не выпил четыре кружки пива, он бы придумал отмазку, сказал бы себе, что это дурацкий детский экзамен, который ничего не значит, — но, как правильно заметил Узи, в этом-то и был весь смысл. Он вернул пистолет в тумбочку и пошел в ванную проблеваться. Затем он сунул голову под струю воды в умывальнике. Прежде чем взять полотенце, он посмотрел на себя в зеркало. Худой, с мокрыми волосами, лицо немного бледное, как у того бегуна в телевизоре. Он не скакал и не визжал, но еще никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо.
КаплиМоя девушка говорит, что в Америке кто-то изобрел капли, лечащие от одиночества. Она услышала это во вчерашних «Шестидесяти секундах» на «Галей Цахаль»[2]— и вот она уже шлет срочное письмо своей сестре: пусть та купит целый ящик и отправит сюда. По «Галей Цахаль» сообщили, что на Восточном побережье эти капли уже продаются во всех торговых сетях и что в Нью-Йорке они стали настоящим хитом. Есть две формы выпуска — спрей и капли. Моя девушка просит прислать ей капли — она, конечно, не хочет чувствовать себя одинокой, но это не повод разрушать озоновый слой.
Ты закапываешь их в ухо и через двадцать минут перестаешь чувствовать себя одиноким. Они действуют на какую-то химическую штуковину в мозгу, по радио объясняли, но моя девушка не поняла. Моя девушка далеко не Мария Кюри — честно говоря, она вообще та еще дуреха. Целыми днями только и делает, что сидит на диване и думает, как я ей обязательно изменю, а потом брошу и тому подобное. Но я ее люблю, люблю, как ненормальный. А тут она возвращается с почты и говорит, что уже сейчас может со мной разъехаться. Потому что капли вот-вот прибудут и она больше не боится быть одна.
— Бросить меня? — изумляюсь я. — Ради капель? Почему? Я же тебя люблю, люблю, как безумный. Хочешь — уходи, — говорю я, — только знай, что никакие вонючие ушные капли не будут любить тебя так, как я.
Вот только ушные капли никогда ей не изменят. Она говорит мне это, а потом уходит. Можно подумать, я ей изменю.
И вот она снимает пентхаус на Флорентине[3]и каждый день ждет почтальона. А я — мне почтальон ничего не несет, так что мне и беспокоиться не о чем, и друзей за границей, которые посылали бы мне всякую всячину, у меня тоже нет. А то бы я ходил с ними по барам и жаловался бы им на жизнь. Я бы часто их обнимал, и не стеснялся бы при них плакать, и всё такое. Мы бы могли общаться годами, всю жизнь вместе провести. Это было бы так естественно, гораздо лучше капель.
То, из чего сделаны сныВокруг нас были полки, ломившиеся от упаковок с тем, из чего сделаны сны. Шестьсот обычных коробок, сто восемьдесят «семейных» и три тысячи флакончиков для одноразового использования. Было темно. Ночь. Амир Меири стоял за стойкой и плакал, как дитя. «Нам конец, — причитал он, — Керет, нам пришел конец». Мне было ужасно жалко его в эту минуту. У него не было будущего. У него не было даже немедленного настоящего. Я попытался представить себе его буквально через пять минут — там ничего не было, просто ничего. Честно говоря, проделай я такую же попытку относительно самого себя, тоже увидел бы одну темноту. Я был его партнером по бизнесу, так что мой коготок увяз не хуже, чем его.
