Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
Отправляясь на главную улицу поселка, местные говорили: «Я в город, в промтоварный».
Магазины на главной торговой улице не бедствовали. В витринах красовался консервированный лосось, бакалейные товары ждали покупателей рядом с ломтерезкой. За «Продуктами», «Мясом», «Обувью», «Рыбой» и «Хлебом» располагалось модное ателье мадам Хильды. Был еще парикмахер, который отводил молоденьких женщин в квадратные закутки, задергивал шторку и делал им перманент.
Книжного в поселке отродясь не водилось. Зато была библиотека и памятник героям войны. От главной улицы расходились крутые извилистые улочки, обрамленные длинными двухэтажными домами из местного камня. Фабриканты построили их в конце прошлого века для сдачи внаем. Двери квартир открывались прямо на мостовую. Внизу были две комнаты, из которых собственно домом именовалась гостиная. Если бы местным женщинам паче чаяния пришло бы в голову объяснять свои действия, они сказали бы так: «Утром я драила наверху, вечером убираю дома».
Выговор жителей Федерхотона трудно воспроизвести. Любая попытка обречена на провал и будет отдавать фальшью. Невозможно передать торжественность и архаическую церемонность местного диалекта. Отец Ангуин считал, что некогда он отделился от английской речи. Шальное течение подхватило его, унеся федерхотонцев далеко от судоходных путей языка, и с тех пор носило по волнам без руля и ветрил. Однако мы отклонились от темы, а в Федерхотоне не любят импровизаций.
В гостиной был устроен камин, в других комнатах отопления не предусматривалось, хотя в некоторых домах на крайний случай держали электрические обогреватели с одной спиралью. В кухне имелась глубокая раковина, кран с холодной водой и крутая лестница на второй этаж, наверху — две спальни и чердак. Черные двери выходили на мощеный задний двор. Ряд угольных сараев, уборные: отдельный сарай полагался каждой семье, однако отдельной уборной не полагалось, ее делили между собой две квартиры.
Теперь перейдем к местным обычаям. Взять, к примеру, женщин. У случайного прохожего имелась прекрасная возможность их изучить, ибо пока мужчины гнули спины на фабриках, женщины стояли на пороге. Этому занятию они предавались с утра до вечера. Все развлечения: футбол, бильярд и разведение кур — достались мужчинам. Все удовольствия: сигареты и пиво в «Гербе Арунделя» в награду за примерное поведение — также принадлежали отцам семейств. Религия и чтение библиотечных книг считались уделом подрастающего поколения. Женщинам оставались разговоры. Они входили во все обстоятельства, обсуждали серьезные материи, без них жизнь в Федерхотоне давно замерла бы. Между школьной партой и нынешним положением они знали только ткацкий цех. Оглохнув от грохота станков, женщины по привычке говорили очень громко, и их вопли неслись, словно крики потревоженных чаек, по пыльным голым улицам, продуваемым всеми ветрами.
Женская одежда на выход (не та, что для стояния на пороге) состояла из жестких синтетических плащей ядовито-зеленого цвета, непромокаемых, словно кожа пришельцев. В солнечные дни женщины скатывали их в рулон и бросали дома, где, оставшись без присмотра, плащи сонно скручивались в кольца, словно амазонские рептилии. Обувью служили домашние тапки-ботики с мощной застежкой-молнией посередине. На выход обувались такие же боты, но прочнее, из немаркой темно-коричневой замши. Женские ноги возвышались над ними как трубы, приоткрытые не больше чем на дюйм подолом тяжелого зимнего пальто.
Женщины помоложе носили башмаки другого фасона: тупоносые, с куцей опушкой из розового или голубого искусственного меха. Такие модели было принято дарить родственницам на каждое Рождество. Поначалу их жесткие подошвы сияли, словно стеклянные, но после недельной носки утрачивали блеск. Первую неделю счастливая обладательница подарка, гордясь и стесняясь такой роскоши, нет-нет да и опускала взгляд вниз всякий раз, как искусственный мех щекотал лодыжки. Постепенно мех терял упругость и лоск, в нем застревали крошки, а к февралю он успевал сваляться окончательно.
Стоя на пороге, женщины глазели на прохожих и похохатывали. Они могли оценить шутку, если ее им растолковать, но куда чаще с наслаждением издевались над физическими недостатками окружающих. Обитательницы Федерхотона жили надеждой, что мимо их двери пройдет незнакомец с горбом или заячьей губой. Им было невдомек, что смеяться над убогими жестоко — напротив, они находили это естественным. Они были сентиментальны и безжалостны, остры на язык и непримиримы к любой непохожести, эксцентричности или оригинальности. Это неприятие всякого, кто осмеливался выделиться на общем фоне, было так сильно, что федерхотонцы с недоверием относились к любому проявлению честолюбия и даже грамотности.
В сторону от главной улицы, вдоль соседнего склона, уходила Чёрч-стрит. Здесь никто не жил; вдоль улицы тянулись древние изгороди, пыль покрывала листья, словно слой пепла. Чёрч-стрит переходила в широкую проселочную дорогу, скользкую и каменистую, которую в Федерхотоне именовали «проездом». Возможно, в прошлом веке по ней и впрямь ездила в карете какая-нибудь набожная особа, ибо дорога заканчивалась у местной школы, монастыря и церкви Святого Фомы Аквинского. От дороги отделялась тропинка, которая вела в поселок Недерхотон и дальше, к пустошам.
На одной из улочек была красная методистская часовня, а за ней — кладбище, куда отправлялись, окончив свой недолгий век, ее прихожане. Ибо в двухэтажных многоподъездных домах, кроме католиков, жили также и протестанты, одна-две семьи на каждый двор. В протестантских гостиных дверцу буфета не украшал календарь с портретом Папы Римского, в остальном их дома ничем не отличались от католических. Впрочем, соседи протестантов так не считали. Протестанты отказывались следовать заповедям истинной веры и являли собой пример преступного заблуждения. Зная дорогу к церкви Святого Фомы Аквинского, они туда не шли, а вместо того, чтобы отдать детей в заботливые руки матери Перпетуи для получения приличного католического образования, отправляли их на автобусе в соседний городок.
Как говорила воспитанникам сама мать Перпетуя, грозно и сладко улыбаясь: «Пусть молятся, как им заблагорассудится, но мы, католики, будем молиться так, как заповедано нашим Господом».
Из-за своих преступных заблуждений протестантам было суждено гореть в аду. Каких-нибудь семь десятков лет: сначала гонять на велосипеде по крутым деревенским улочкам, потом обзавестись семейством, жевать хлеб с топленым салом, затем бронхит, пневмония, сломанная шейка бедра, священник, венок на могилку — и вот уже дьявол рвет клещами грешную плоть.
Так считало большинство соседей.
Церковь Святого Фомы Аквинского выглядела внушительно. Некогда серые стены в наши дни покрывал слой грязи и копоти. Она стояла на пригорке, так что к ней надо было подниматься по лестнице; замшелые каменные ступени теснились у ее подножия, словно выводок терьеров, напавших на опасного грязного бродягу.
На самом деле церковь построили меньше века назад, когда сюда для работы на фабриках переселились ирландцы. Кто-то надоумил архитектора придать ей такой вид, будто церковь стояла тут испокон веку. Похвальное намерение в те мрачные скудные времена, да и архитектор был не чужд чувства истории в ее шекспировском понимании. Анахронизмы его не пугали. Прошлый четверг и битва при Босворте — для него все было едино, миссис О’Тул, преставившаяся на той неделе, поспешала в вечность сразу за королем Ричардом. Что римляне, что ганноверцы, все как один носили кожаные дублеты и железные короны, жгли ведьм, смачно хлопали себя по ляжкам и восклицали: «Доколе!» В их каменных домах причудливой архитектуры стоял лютый холод, а их окна ничуть не походили на теперешние. Ничем другим нельзя объяснить тот стиль водевильного Средневековья, в котором возвели церковь Святого Фомы Аквинского.
Ознакомительная версия. Доступно 9 страниц из 44
