Император всегда представлял из себя фигуру более сакральную, чем политически-властную. Он был фигурой, лицом, именем и предметом великого почитания, безмерного обожания, смиренного поклонения и некоторого священного трепета. Его жизнь протекала сокрытой от глаз обычного жителя и окруженной тайной. Предполагалось, что тело у него из некоего драгоценного металла — помесь переливающейся и текучей ртути с блестящим и пластичным золотом. Возможно, в сплаве присутствовало что-то от алмазной крошки и перламутровой крупки. Возможно. Было известно, что он спит стоя и всего час в сутки. Глаза его всегда открыты, поблескивая глубоким темным агатовым мерцанием. Он настолько сосредоточен, что видит далеко, на многие кальпы и зоны вперед и назад. Посему и не замечает близлежащего и не слышит мелких будоражащих скрипов, шорохов приходящих и уходящих шагов необязательной повседневности. Посему и подвержен постоянной опасности, подлежа неусыпной охране. Посему скрываем от обычных дурных глаз, одной энергией неправедного смотрения могущих испортить его блаженное неведение и смутить ярко-золотое полированное сияние его невозмутимой поверхности. Посему при нем всегда наличествовал военный правитель из самураев, обладавший всей полнотой военной, политической и административной власти. Никогда не было известно, что ест император и ест ли вообще. Но при известном особом пристрастии японцев к еде и сопутствующему ей изысканнейшему ритуалу (а император — японец как-никак!), видимо, все-таки ест. Но ест особым наиизысканнейшим образом, что как бы и не ест в обыденном и грубом понимании и смысле. Задавались также вопросом: а пьет ли он что-либо, кроме серебряной, омолаживающей и мумифицирующей одновременно, воды. Не ведали также никогда, каков распорядок его дня и детали ритуала обстоящих его церемоний. Насчет всевозможных физиологических отправлений тоже никто не делал никаких предположений, хотя японцы на этот счет лишены ненужной стыдливости и ханжества. Кстати, только в последнее время и только благодаря трансляции по телевизору процедуры прощания с последним великим императором Хирохито стали известны порядок и подробности императорских похорон.
Японцы чрезвычайно неполитизированная нация. Они знают своего императора (ну, те, кто знает) или не знают (конечно же, знают!) и довольны. И живут себе спокойно. О, это, утраченное нами навсегда спокойствие! А ведь было же подобное. Ну, не совсем подобное, но что-то вроде этого. И я помню эти времена! И, как ни странно, не сожалею. То есть, конечно, сожалею, но как-то отстраненно. То есть при первом упоминании, например, имени того же Сталина в душе образуется теплый расширяющийся ком, бросающийся из области груди вверх, к голове. Но уже на дальних подходах к ней он остывает, преобразуется в некую липкую, размазанную по всему организму слизь, впитывается в нерефлексирующую плоть и окончательно исчезает с горизонта ощущений и представлений. И так сейчас уже, увы, всегда и постоянно.
Про покушение на своего малообаятельного премьер-министра мои занятые и озабоченные японские знакомые узнали только от меня. Да? — удивились они. Сделали глубокое горловое — Охххх! — и принялись за свои привычные дела. Я представил себе, какое безумие поднялось бы у нас, произойди подобное. Так вот они и происходят — сплошные безумия. А безумие — оно и есть безумие. Оно как бы само по себе, независимо от любой случайной его провоцирующей причины. Так и получается — тоже безразлично, что конкретное там произошло. В общем, все как у них, только уж больно безумия много. Ну, на то и есть метафизический национальный характер, национальное предназначение и миссия.
Сразу же по приезде хочется написать о Японии книгу. Такую большую-большую, обстоятельную, уважительную и все объясняющую. Через год на ум уже приходит только статья, но все, буквально все охватывающая, квалифицирующая и систематизирующая. Лет через пять пребывания здесь и включения в обыденную рутину окружающей жизни (как отмечают опытные в этом деле люди) — уже ничего не хочется писать. Как говорится, жизнь и среда заели. Вот и спешу запечатлеть нечто, пока не иссяк, не атрофировался первый, посему во многом и простительный, благодатный созидательный порыв.
Вернувшись к первым дням сошествия на эту землю, припоминаю естественные моментальные, с первых же минут (а иногда и заранее, в последнюю, скажем, неделю перед отъездом, поспешно, вперемешку с тучей неотложных дел, в метро и на перебежках) потуги выучить первый, вроде бы буквально необходимый и во многом нелепый обиходный словесный минимум: Здравствуйте! — ну, здравствуй.
Спасибо! — пожалуйста, пожалуйста.
До свидания! — пока.
Извините! —
Сколько стоит! —
Но эти иллюзии, к счастью, быстро вас оставляют. К счастью, во всяком случае, для вас и для меня. И вы успокаиваетесь. Благо что во многих случаях можно ориентироваться по английским надписям, спасающим в самые ответственные моменты, присутствуя-таки там, где нужно. С печалью убеждаешься в нашем несколько, даже и не несколько, а во многом, мифологизированном представлении об японской продвинутости и американизированности. Перед моим отъездом известный питерский поэт Виктор Борисович Кривулин, как само собой разумеющееся, заметил:
Ну, в Японии-то вам, Дмитрий Александрович, будет легко. Там все по-английски говорят. —
А вот и нет, Виктор Борисович. Не говорят. Это я заявляю вам лично и всем своим московским ребятам, возымевшим бы желание по какой-либо неотложной причине здесь оказаться. Не говорят они по-английски. Даже продвинутые интеллектуалы спокойно и самоудовлетворенно обходятся своим местным. И, заметьте, имеют полное на то право. Другой известный деятель русской нынешней словесности (обитающий уже достаточно долгое время в Америке, но встреченный мной именно в Японии) Ал. Генис рассказывал, что когда он впервые посетил данную страну десять лет назад, то на улицах Токио люди прыскали от смеха при его попытках заговорить с ними на некоем обезьяньем, в смысле английском, языке. Никто не слыхал даже американское слово «банк», в котором он имел тогда наисрочнейшую нужду-потребность по причине полнейшей безденежности. И никто ему не смог ничего подсказать, только рассыпались в смешках при виде дикого человека, неведомо что там бормочущего — прямо как Каспар из тьмы. С тех пор наш Каспар навек запомнил слово «банк» по-японски. Он тут же его и поведал мне. Но я тут же и позабыл. Благо что нахожусь уже в Другой Японии. В другое, более европеизированное время и с меньшей потребностью в банковско-денежных услугах. Не то чтобы мои карманы до чрезмерности набиты наличной японской или какой там еще валютой. Просто я умею обходиться практически вообще без денег, потребляя пищу всего один раз в день в весьма ограниченном объеме, не выходя из комнаты и не вовлекаясь в различные растратные-развратные мероприятия и развлечения, типа ресторанов, игорных домов и всего подобного. Конечно, единоразовое питание тоже требует некоторых затрат, но это другой вопрос. Я потом как-нибудь объясню вам, как следует с этим обходиться. Позднее, когда вы постигнете это, я попытаюсь обучить вас и более сложному и сокровенному учению, как вообще обходиться без всего. Но это потом. Я и сам на время оставил упомянутое высшее умение, так как с ним было бы просто невозможно что-либо написать о Японии.
