В этот миг зазвонили колокола всех церквей города, возвещая о том, что уже наступил полдень. Фьямма вспомнила о назначенной на сегодня встрече и вскочила, словно подброшенная пружиной. Отыскала в сумке телефон. Она ненавидела мобильные телефоны. Поэтому свой постоянно отключала. Автоответчик был переполнен.
Какое странное ощущение... Ей казалось, что коло-кола ошибаются — не может быть, чтобы она провела здесь столько времени. Незаметно протекли час за часом — и вот уже полдень. Она слишком много говорила и еще больше слушала.
К ней вернулась боль. Нос казался ей огромным, и в нем что-то пульсировало.
Фьямма не стала подходить к зеркалу, чтобы взглянуть на распухшее лицо, и не переоделась, хотя Эстрелья предлагала чистую блузку взамен ее собственной, испачканной кровью. Она все еще порхала бабочкой среди ангелов, от истории к истории. И провела бы так целый день, слушая и рассказывая...
Она взглянула на свою рубашку и с удивлением заметила, что засохшая кровь образовала на ней странный и очень осмысленный узор. Словно рожденные кистью Фриды Кало, расцвели среди переплетения шипов восемь красных роз. Завораживающе красивая
картина. Фьямма хорошо знала судьбу мексиканки — она изучила ее жизнь по ее картинам. Искусство было самой заветной страстью Фьяммы. Душа ее замирала всякий раз, когда на какой-нибудь выставке взгляд ее встречал полотно, вдохновленное истинным даром. Розы на ее рубашке что-то означали, но она никак не могла уловить что.
Эстрелья вела ее по коридору в ванную. Со стен и сводчатого потолка коридора на нее смотрели ангелы — тонкое письмо, бледные тона (когда-то они, наверное, поражали буйством красок), обводка золотом. Ангелы трубили в трубы или взирали спокойно и невозмутимо, их золотые волосы развевались, а множество бабочек, порхающих среди цветов, создавали пестрый весенний ковер, утративший былую яркость под влиянием прошедших сотен лет и селитры — Гармендия-дель-Вьенто всегда была соленым городом.
Из венецианского зеркала в ванной на нее взглянула двадцатилетняя Фьямма. Опухшее лицо округлилось, одним махом (и одним ударом) она сбросила семнадцать лет. Она понравилась сама себе. Фьямма старательно отмыла засохшую кровь. Снова взглянула в зеркало — что ж, не так страшно, как можно было ожидать. Осмотрела блузку (на этот раз ее отражение в зеркале) и снова увидела восемь роз с шипами. Ее беспокоил этот образ. Пока она разглядывала себя в зеркале, из спальни вернулась Эстрелья с белой льняной рубашкой.
Фьямма все-таки переоделась. Складывая свою блузку, она все пыталась разгадать в пятнах засохшей крови то, что не поддавалось разгадке. Теперь она спе-шила: после обеда ей предстояло множество встреч, отменить которые было нельзя.
Эстрелье не хотелось, чтобы Фьямма уходила — она так хорошо чувствовала себя рядом со своей новой знакомой. Она сказала, что хотела бы увидеться снова. Она имела в виду встречу в кабинете Фьяммы — Эстрелья хотела записаться к ней на прием в надежде, что у Фьяммы найдется для нее чудодейственная формула, избавляющая от хронического одиночества. Но она не осмелилась сказать об этом вслух — не хотела, чтобы ее приняли за сумасшедшую или что-нибудь в этом духе, поскольку для самой Эстрельи все, связанное с психологами и психоаналитиками, было связано и с сумасшествием. А она сумасшедшей не была, она была — ОДИНОКОЙ. Слово это эхом повторялось у нее в голове, словно она выкрикнула его в бездонную пропасть. Пока она размышляла над этим, Фьямма достала из сумки визитную карточку и протянула ей.
"Фьямма деи Фьори. Психолог. Улица Хакарандас..." — прочитала Эстрелья. Только тогда она сообразила, что до сих пор не знала, как зовут эту ставшую ей такой близкой женщину. Она в удивлении подняла на Фьямму глаза — никогда раньше ей не приходилось слышать такого имени. Оно показалось ей итальянским. Фьямма еще немного развлекла ее рассказом о своем обожаемом дедушке, иммигранте из Ломбардии, что добрался сюда, спрятавшись в трюме корабля, а потом влюбился сначала в милую девушку из Гармендии, а потом и в сам город, где и поселился навсегда. Рассказала, что ветвь деи Фьори прервалась, потому что у ее дедушки был только один сын, а у того — только дочери. Одиннадцать дочерей. Рассказала, что "Фьямма" означает "пламя, огонь", а "фьор" — цветок и что ей всегда очень нравилось быть тем, что пылает в цветке. "Пламенем цветка". После этого Эстрелья спрятала карточку Фьяммы с твердым намерением ей позвонить: эта женщина могла стать хорошей подругой — она умела слушать.
Они обнялись на прощание. Ангел, казалось, тоже попрощался с Фьяммой, благосклонно улыбнувшись ей с тем выражением лица, с каким обычно отрицают вину, говоря: "Это не я". Договорились встретиться "как-нибудь" (обычно эти слова произносят, прощаясь с человеком, с которым только что познакомились и неизвестно, свидятся ли еще), чтобы выпить вместе кофе... или чаю... чтобы просто увидеться.
В воздухе пахло дождем, и этот свежий запах взбодрил Фьямму. Ветер хлестнул ее по щеке, и она окончательно пришла в себя. Был месяц ветров, и в ее городе хорошо знали, что это такое. Скоро начнутся проливные дожди. Лить будет как из ведра. "Женихи с неба посыплются", — говорила про такие дожди мать, когда Фьямма была маленькой. И она верила. И смотрела в небо, ожидая, когда же из туч начнут падать сотни мальчиков. Раскинув руки, они будут парить над землей, как чайки, не ведая своей судьбы. Фьямма думала, что для каждой девочки должен упасть с неба свой мальчик и что тот, который предназначен ей, будет самым красивым. Что может быть милее детской наивности! Как ей хотелось бы снова поверить в чудеса! Но ее вера таяла с каждым днем — Фьямма столько пережила вместе со своими пациентками, что сердце ее очерствело... Чувства умирали в ней. Как давно она не испытывала волнения? И плакать она почти разучилась, а нет ничего хуже, чем разучиться плакать, потому что слезы очищают, и когда их нет, исчезает печаль, а без печали не найти дороги к радости, к счастью ощущать себя живым и живущим.
Ей давно уже все было безразлично. Она подумала, что скоро начнет умирать по частям. Потому что больше ни о чем не мечтала. Скука и однообразие просочились в ее дом через дверную щель и заполонили все. Даже то, что она больше всего любила. "Мартин", — подумала она. Ей вспомнился день, когда они познакомились.
Был праздник. На вечерних улицах шумел карнавал, но Фьямма сбежала от его шума к влажному морю: она любила одиночество прибоя, его мерную музыку. Она сняла туфли, чтобы почувствовать, как хрустят под ногами ракушки, — этот звук она тоже очень любила. У кромки воды она села на песок и заслушалась. Волны подкатывались к ее ногам и отползали прочь. Одна за другой, одна за другой, словно вдох и выдох. В те минуты она поняла, что волны — это дыхание моря. Нахлынут — отхлынут, нахлынут — отхлынут... Словно повторяют бесконечные "да" и "нет". "Да" — когда накатывают на прибрежный песок, и "нет" — когда уползают обратно. "Да"... когда овладевают. "Нет"... когда бросают. Погруженная в свои мысли, она не сразу заметила, что уже не одна на берегу. Неподалеку от того места, где она сидела, стоял какой-то человек, наблюдая, как волны играют оторвавшейся от привязи рыбацкой лодкой.
