– Август?! Ежели он завтра сочтет, что политика требует обращения в калмыцкую веру, послезавтра его от хана Аюки не отличишь. А иезуиты нас все равно любить не будут, как ни угождай.
Слово знатока… Кому, если не воспитаннику иезуитского коллегиума Св. Афанасия в Риме, учебными успехами снискавшему внимание самого Климента Одиннадцатого, судить об этом?! Двойное ренегатство (из православия в католицизм и обратно) в случае Феофана говорило скорее о широте взглядов, чем о беспринципности.
– Так, думаешь, отче, вреда не будет?
– Ни малейшего. Гиньотти, конечно, затаит злобу – ну и пусть его. Не таков чин, чтоб иметь влияние на дела.
– Это он за папство взъелся?
– Не только. Ты про его орден такое молвил… Не обессудь, дословно не вспомню, – что-то о творящих мерзости сатанинские именем Христовым… Вот уж подлинно – не в бровь, а в глаз! Даже не в глаз, а прямо ослопом по лбу! Аббатик чуть не задохся от злости!
Ректор склонился ближе ко мне, взгляд его из веселого стал задушевным:
– О принадлежности своей к римской церкви больше не говори, все равно никто не поверит. Ни отпущения грехов, ни причастия при таких мыслях ксендзы не дадут. Ты Господа Христа почитаешь?
– Н-ну, на свой лад…
– Это как?
– Помилуй, святой отец, негоже с такого похмелья богословские беседы вести. Мысли в разные стороны разъезжаются. Еще впаду в ересь…
– Свой лад – это всегда ересь и есть.
– А если человек своим умом думает, так мысли у него непременно будут отличные от чужих.
– Не скажи! Дважды два для всех четыре. У кого иначе – не об уме, а о глупости говорить должно.
– Четыре! Как бы не так! В теологии вечно у одного три, у другого – пять, у третьего – девяносто девять с половиной! Я уж и лезть в эти дебри не хочу, ибо слабым своим разумением определить, кто прав, не в силах.
– Так доверься разумению знающих людей! Поможем…
– Прости, почтенный: ты знающий, спору нет, а Гиньотти? Тоже ведь не дурак безграмотный?! Я, конечно, тебя не в пример больше уважаю, но Платон, как говорится, друг… а где истина, хрен его знает. Знаешь, отче, кто мой любимый святой?
– А я уж, грешным делом, думал, не афеист ли ты. Ежели есть таковой, то святой Фома, несомненно!
– Точно! Это ведь ему Спаситель сказал: «Аз есмь путь и истина и жизнь»?
– Именно так!
– А почему Пилату смолчал? Почему на его: «Quid est veritas?» не ответил: «Аз есмь»? Сдается, не любил Он нашего брата! Воинских начальников, разумею. Мне в сей истории Пилат всего понятней. Верный слуга, пес империи… Чин, по нынешним аналогиям, генеральский, хотя не из самых высших…
Дверь хлопнула, впустив клубы морозного пара: зима в Станиславове стояла почти московская. Ванька-денщик потопал на пороге, отрясая снег с башмаков, приблизился и с поклоном подал немалого размера жбан.
– Чего так долго?! Тебя за смертью посылать!
– Дак из постели жиденка поднял, хворает… А квасу, как ваша милость приказывали, в евонном трактире нет. Не прогневайтесь, господин генерал, вот пива принес…
– Заплатить не забыл? Ступай пока. – Откинув крышку, я жадно припал к настывшему на морозе сосуду под насмешливым взглядом ректора. Когда отвалился, в изнеможении переводя дух и прислушиваясь к ощущениям в желудке, с раздражением узрел, что денщик тоже на меня пялится, вставши на пороге.
– Какого пса, дурак, двери расхлебенил?! Не лето красное!
– Тут, господин генерал, девка…
– Ты еще и девок сюда таскаешь?! По розгам соскучился?
– Не я, она сама пришла… До вашей милости…
– Что ты врешь?! Не помню, чтоб на утро этакое затевал… – Хотя Феофан мне, собственно, никто, выказывать перед ним приуготовления к блуду казалось как-то неудобно. – Пусть войдет!
Потупив глазки, загадочная девица бочком протиснулась мимо Ивана – рослая и довольно фигуристая, хотя не первой свежести. В немецком платье, явно перешитом с чужого плеча. И с чужой, хм… В общем, прелести первой владелицы оного были куда обширней.
– Как тебя зовут и чего хочешь?
– Фрау Шульц послала… А звати мене Ганна.
Только теперь вспомнил вчерашнюю полковницу. Слава Создателю, гостья не для амуров пришла!
– Та самая Анхен? Так ты наша? Думал, у нее немка в камеристках.
– Не так, милостивый пан. Нимкени гро́ши люблять.
– А русские одними подзатыльниками бывают сыты? Садись, признавайся: кто тебя обидел? Ванька, пошел вон и к дверям не липни, а то накажу! Святого отца, девушка, не стесняйся: ему на исповеди и не такое рассказывают.
Каждое слово из уст Ганны пришлось клещами тянуть, и ничего бы у меня, наверно, не вышло, когда б Феофан не помог. Матерому попу чужую душу вывернуть наизнанку – что опытному повару куренка распотрошить. Да и мешаное польско-малороссийское наречие, привычное камеристке, он понимал без труда. Исчезли последние опасения, не наши ли гвардейцы уестествили девку. Насильники «розмовляли по-козацьки»!
Мелочь, конечно, но ткнуть высокомерных ляхов носом в дерьмо, за то что слуг в руках не держат, – все ж душе отрада.
– Как думаешь, дивчино, чьи то холопы?
– Не хлопы, милостивый пан: уси ухватки инши. Яко вовк рознится ото пса. Нэ бачила я их преже.
Я выловил в кармане новенький талер, покрутил между пальцами:
– Ну так пошукай. Походи меж людьми. Найдешь казачков – твой будет. Ванька!
– Слухаю, господин генерал!
– Сию девку пускать ко мне в любое время! А пока – проводи!
Оставшись вдвоем с игуменом, переглянулись.
– Чем обеспокоен, отче?
– Да вот, задумался: что то за волки? Не мазепиной ли стаи? То бишь, по-нынешнему, орликовой? В поле противустать русскому оружию иудино семя не может, а вот из-за угла пальнуть… Город сей – вотчина Потоцких. Здесь вражьих глаз бесчисленно, и любого ненавистника нашего примут как родного. Сноситься с предводителями легко: до турецкой границы семьдесят верст, венгерская – и того ближе. Одвуконь за ночь доскачешь. Ты воеводу киевского, пана Юзефа Потоцкого, не имел чести знать?
– Воеводу? Имел, некоторым образом. На Пруте перестреливались с ним и его людьми через речку. Положили скольких-то; жаль, что самого не удалось упокоить.
– Так вот, смотри. Сколько лет, как ляхов из Киева вышибли, однако ж оные до сей поры смириться не могут. Убогой городишко Житомир – стольный град воеводства… Какого? Киевского, само собою! А воевода, ярый партизан Лещинского, сражался против Августа, был разбит под Конецполем, ушел в Турцию и оттуда свои ядовитые тентаколи к нам запускает! И не он один: много таких, которые мечтают вновь забрать под себя Малороссию и православную веру в ней истребить! Им союз с Россией, как нечистому святая вода!
