1
ПортретКогда ее шаги раздались на улицах Силка, температуру задавал пронизывающий ветер и солнцу при всем желании не поднять было столбики наружных термометров более чем на пару градусов выше точки таянья льда. На берегу скопились битые плитчатые ледышки, а в городе, на Монарх-стрит, дома, казалось, хныкали, сбившись кучкой, будто щенки. Лед скользко поблескивал и исчезал в тенях вечерних сумерек, отчего тротуары, по которым она вышагивала, становились предательскими даже под уверенной ногой, а она прихрамывала, так что и подавно. Ветер вынуждал ее наклонять голову и щуриться, но, как человек пришлый, на каждый дом она смотрела во все глаза – искала адрес, который совпадет с тем, что значился в объявлении: Монарх-стрит, дом 1. Наконец свернула на дорожку к гаражу, у ворот которого Сандлер Гиббоне срывал полоску пластика с запечатанного пакета с антиобледенителем. Ему запомнилось, как при ее приближении постукивали каблуки по бетону, как она отставила ногу, остановившись, и дынного цвета солнце у нее за спиной, и свет из гаража ей в лицо. Запомнилось, что было приятно слушать ее голос, когда она спросила, как пройти к дому, где жили женщины, которых он знал всю жизнь.
– Вы уверены? – переспросил он, когда она назвала адрес.
Она вынула из кармана куртки клочок бумаги, проверила, держа голыми пальцами, без перчаток, потом кивнула.
Сандлер Гиббоне прошелся взглядом по ее ногам и решил, что колени и бедра у нее, наверное, задубели от холода, на который обрекает их мини-юбка. Затем он подивился высоте каблуков и покрою короткой кожаной курточки. Сперва он подумал было, что она в шапке – большой, пушистой, греющей уши и шею. Потом понял, что это волосы – их сдувало ветром вперед, и они отвлекали, не давая толком разглядеть лицо. Она показалась ему милой девочкой, изящной, даже воспитанной, но сбившейся с пути.
– Старухи Коузи, – сказал он. – Это их дом вы ищете. Он давно уже не номер первый, но им ведь не объяснишь. Им вообще ничего не объяснишь. Он теперь 1410-й или 1401-й, что ли.
Настала ее очередь удивленно переспрашивать.
– Да говорю же вам! – вдруг впал он в раздражение: это, должно быть, ветер, подумал он, поэтому слезы из глаз. – Вон прямо туда идите. Мимо него не пройдешь, разве что если нарочно. Огромный, что твой кафедральный собор.
Она поблагодарила, но когда он в спину ей вдруг выкрикнул: «Или что твоя тюрьма», не обернулась.
Что заставило его произнести это, Сандлер Гиббоне и сам не понял. Думал вроде бы о жене. Как она сошла с автобуса и, осторожно ступая по скользкой мостовой, бредет к их подъездной дорожке. Тут она уже не упадет – с гарантией! – потому что благодаря способности предвидеть и здравому смыслу, которым он всегда славился, ее муж оказался подготовлен даже к морозам, хотя вообще-то их в здешних местах отродясь не бывало. Однако само собой выскочившее слово «тюрьма» означало, что в действительности мысли были о внуке Роумене – ему пора было вернуться из школы часа полтора назад. В свои четырнадцать мальчишка уже вытянулся, даже чересчур, стал крепок, и какая-то ленца в нем завелась, да и скрытность, из-за которой дед каждый раз мял в ладони большой палец, когда видел внука. Они с Вайдой Гиббоне оба были внуку рады, с готовностью взяли его на воспитание, когда их дочь и зять уехали на заработки. Мать записалась в армию, отец – в торговый флот. У них, по сути, выбора-то не было: когда закрылся консервный завод, работа осталась разве что на подхвате – женщинам мыть полы в Гавани, мужчинам собирать на дороге мусор. «Папка с мамкой не у дел – вот сынок и налетел!» – говаривала когда-то мать Сандлера. Конечно, хорошо, что у мальца постоянная работа дворника, но одним этим не удержишь Роумена в узде и вне поля зрения полицейских, которые прямо землю копытом роют, при том что рыть им тут особо негде. Собственное детство Сандлера прошло под знаком страха перед «виджилантами» – были тогда такие довольно злобные и шустрые белые, что объединялись в «гражданские комитеты бдительности» (Vigilance comittees), но теперь их энтузиазм полностью передался молодчикам в темно-синей форме. Полицейский участок, в котором тридцать лет назад был один шериф и одна секретарша, теперь для поддержания порядка располагал четырьмя машинами патрульной службы и восемью сержантами с портативными рациями.
Он как раз вытирал с ладоней соляную пыль, когда одновременно появились оба его подопечных – одна тут же вскричала:
– У-ууу! Здорово ты придумал! Я уж боялась, шею себе сверну!
Другой возмутился:
– Бабушка, ну что ты несешь такое? Я же всю дорогу от автобуса вел тебя за руку!
– Конечно, конечно, деточка, – улыбнулась Вайда Гиббоне, надеясь лишить этим мужа всякой почвы для критики в адрес внука.
За обедом, едва от печеной картошки на душе потеплело, Сандлер вернулся к разговору, начатому еще когда они втроем накрывали на стол.
– Так кого, говоришь, она искала? – нахмурившись, спросила Вайда. Свинина подогретая – она подогретая и есть: жесткой стала, что ты будешь делать!
– Я понял, что старух Коузи. Адрес у нее был ихний. То есть, в смысле, старый адрес. Когда тут, кроме них, и не жил никто.
– Он у ней что – на бумажке записан был? – Жена положила себе к мясу ложечку майонеза.
– Ну, ты странная женщина: можно подумать, я туда к ней заглядывал. Видел только, что она сверяется с бумажкой. Маленький такой клочочек, и вроде как из газеты вырван.
– Конечно, ты больше под юбку заглянуть пытался! Там прорва информации.
