Она повернула налево, прошла по коридору, спустилась коротким лестничным маршем в вестибюль. Постояла там, гадая, прошел ли и он тем же путем. Взглянула вправо, в сторону столовой, потом влево, на двери. Увидела за стеклом двух полицейских в форме, спортивную площадку за ними и улицу за площадкой. Полицейские смотрели на нее — руки сложены на груди, глаза прикрыты козырьками касок.
Кровь на полу. Она знала, что здесь будет кровь и не собиралась обращать на нее внимание, потому что кровь пролилась потом, во время, не до того. И все равно вгляделась. Девочка, которой принадлежала эта кровь, была еще жива, когда проливала ее. Кровь стекала по ее руке к ладони и капала с пальцев, пока учительница несла девочку. Капли так и остались на полу, некоторые были размазаны — носком или каблуком чьей-то обуви, а может и коленом поскользнувшегося на ней человека.
Он здесь не останавливался, сказала себе Люсия, и пошла дальше, не наступая на кровь, но и не стараясь не наступать на нее.
Путь от преподавательской до актового зала был не близкий. У него было достаточно времени, чтобы поразмыслить, отказаться от задуманного, повернуть назад. Люсия почему-то знала, что он не думал, нарочно. Старался не думать.
Она шла по коридору, мимо открытых дверей классов и лестничных колодцев. Заглядывала в каждый класс, в каждый лестничный пролет, потому что была уверена: он тоже делал это. В ее школе, вспомнила она, на стенах коридоров висели работы учеников — географические карты, рисунки, сделанные для благотворительных распродаж, фотографии мюзиклов, которые ставились под конец учебного года. Стены, вдоль которых она шла сейчас, были голы — серый шлакобетон с мазками краски, тоже серой, но потемнее, — это смотритель школы замазывал настенные каракули учеников. У каждой второй двери — выключатель тревожной сигнализации, а в дальнем конце коридора висел почти под самым потолком проволочный кожух с сиреной внутри.
Двойные двери актового зала были заперты на висячий замок и перекрещены желтой лентой. Люсия достала из кармана ключ, отперла замок, открыла половинку двери и, поднырнув под ленту, вошла в зал. Запах спортивной обуви. Резина, пот, десятки шаркавших по полу ног. Она знала, что актовый зал служил еще и спортивным. Вдоль стен тянулись привинченные к ним гимнастические лестницы.
Она закрыла за собой дверь, как сделал и он. Он, скорее всего, смотрел вперед, на сцену, на того, кто обращался с нее к ученикам. На директора школы. На Тревиса. Однако взгляд Люсии остановился на занимавшей всю противоположную стену гимнастической лестнице, на канатах, рассекавших ряды перекладин. Одна из жертв, вскочив со стула, полезла вверх по канату, чтобы спастись от давки, от толпы разбегавшихся учеников. На нижнем узле каната различалась кровь: пятна ее, разделенные промежутками в несколько футов, поднимались вверх. Последнее находилось примерно на уровне головы Люсии.
Зал остался таким, каким был неделю назад. Ничего в нем с места не сдвинули, разве что фотограф мог, споткнувшись, зацепить что-нибудь ногой. Да здесь и трудно было не споткнуться, подбираясь к сцене или к противоположной Люсии стене. По всему залу лежали стулья — на спинках, на боку, как угодно, ни один не стоял. Многие были скреплены друг с другом, поэтому, когда падал один, падали и остальные, превращая ряд стульев в барьер, а их ножки в подобия противотанковых ежей. Люсия вспомнила фотографию, сделанную под Верденом — земля и заграждения между траншеями. И представила себе детей с безумными от страха глазами, представила, как они спотыкались, как увязали среди этих ножек, как их топтали те, кто бежал следом. Представила, как втыкается торчащая вверх ножка в живот, в щеку, в висок.
На стульях, на полу валялись куртки, книги, вещи, выпавшие из детских карманов. Ключи на цепочке, прикрепленной к выдранной с мясом брючной петле. Черный iPod с подключенными наушниками и треснувшим экранчиком. Мобильные телефоны. И обувь, на удивление много обуви. Главным образом девичьей, но попадались и кроссовки, и ботинки. Один-единственный грубый башмак десятого или одиннадцатого размера. Очки — стекла целы, но один заушник переломлен. Носовой платок, белый.
Она постаралась забыть о состоянии зала, представить его таким, каким видел зал он: все стулья заняты, дети в кои-то веки помалкивают, — повод, по которому их собрали, таков, что особенно не поболтаешь, — некоторые плачут или сдерживают слезы. Учителя сидят рядами по сторонам от директора школы, зубы их стиснуты, взгляды потуплены или устремлены на директора. Тревис стоит за кафедрой, вцепившись в ее углы, дальние от него, и сжимая кафедру локтями. Глаза директора требуют от зала тишины и внимания, появление запоздавшего не прерывает его разглагольствований. Тревис, разумеется, видел, как он вошел. И кое-кто из учителей тоже, хотя разобрать, что у него в руке, они не могли. Дети, сидевшие в заднем ряду, наверное, повернулись к нему и даже увидели, может быть, пистолет, но, разумеется, решили, что это бутафория, что его поздний приход продуман заранее — как драматическое совпадение с тем, о чем говорил в ту минуту Тревис. В конце концов, пистолет идеально отвечал теме читавшейся директором нотации. Ибо темой ее было насилие.
Она постаралась как можно точнее повторить его путь — прошла вдоль задней стены зала, в углу свернула к сцене. А дойдя до середины боковой стены, остановилась и повернулась к залу — туда, где в тот день сидели ученики. Обращаться с пистолетом он толком не умел. Целиться тоже, а кроме того, намеченная им жертва уже пришла в движение, да и пистолет выстрелил не сразу. Поэтому первую пулю получила Сара Кингсли, девочка одиннадцати лет. Хотя умерла она последней. Люсия погадала, осознал ли он, спустив курок, что попал в нее, — хотя бы заметил это? Кровь текла по ногам Сары. Вдоль следов ее, главным образом, крови Люсия и шла по коридору. И на канате тоже была ее кровь.
Первый выстрел произвел, надо думать, впечатление кирпича, пробившего окно. Тишина зала раскололась отрывистыми паническими криками. Дети завизжали, бросились врассыпную. Он, должно быть, старался сохранить спокойствие, непоколебимо стоять под толчками налетавших на него детей, снова отыскать свою цель. Он выстрелил еще раз и еще раз не попал. Вместо намеченной жертвы умер двенадцатилетний Феликс Эйб. Два попадания из двух. Вооружен он был музейным экспонатом, вовсе не полуавтоматическим пистолетом. И пребывало оружие в самом плачевном состоянии. То, что он шестью выстрелами убил пятерых, было просто небольшим чудом. Удачей, хуже которой и не придумаешь.
Учителя к этому времени, наверное, уже стояли, ошеломленные и неподвижные, словно опытные театралы, сбивающиеся в кружок, когда в партере разражается хаос. Учителя видели, как он выстрелил в третий раз, видели, как упал третий ребенок. Когда он выстрелил снова, выпустил четвертую свою пулю — вторую из попавших в пятнадцатилетнего Донована Стэнли, — они, наконец, все поняли. И увидев, что он посмотрел на них и сделал шаг в сторону сцены, тоже, должно быть, бросились бежать.
Люсия подошла туда, где пала последняя жертва — Вероника Стиплс, учительница, — к основанию спускавшейся со сцены лесенки. На нижней ступеньке ее в почти аккуратном порядке стояли кроссовки и туфельки, лежала женская сумочка, а вокруг было рассыпано выпавшее из нее содержимое: треснувшая баночка с блеском для губ, квитанции и клочки бумаги с грязными отпечатками отчаянно спешивших ног, шариковая ручка, свисток на розовой ленте, полупустая трубочка мятных леденцов «Поло».
