В темной кухоньке фермы Куп пытался об этом поговорить, однако ни на шаг не продвинулся в том, чтобы поведать о своем нелепом и опасном приключении. Мы так и не узнали, что с ним случилось. Помню, мы распевали: «У Купа зряшная неделя, зряшная неделя! Куда он ходил? С кем был? Что за дамочка его так измотала?»
Под нескончаемыми зимними дождями плавный перекат холмов зеленел, а за лето и осень крепко подрумянивался. Возвращаясь из Никасио, мы взбирались на гребень холма и резко сворачивали на бежавший вниз узкий грязный проселок, который через четверть мили выходил к коровникам, и тогда машину подкидывало на тракторных покрышках, для ограничения скорости костылями приколоченных к земле. Став постарше, мы с Клэр начали ездить в Глен-Эллен на вечеринки, и когда, полусонные, возвращались домой, наши переполненные пузыри проклинали эти покрышки. У темного подножья холма приходилось останавливаться. Мой черед, говорила я, в своем новеньком хлопчатом платье и тесных туфлях выбираясь из машины, чтобы отпихнуть с дороги чрезмерно дружелюбных бодрствующих мулов.
Как сестры, мы друг другу подражали и соперничали, а Куп был нашим совместным идолом. На закате его отрочества мы обнаружили, что у него есть и другая жизнь: он пропадал в городских бильярдных и танцзалах, поспевая вернуться к сроку, чтобы отвезти Клэр в Никасио на урок музыки. Сестра любовалась его худыми загорелыми руками и тем, как он работает сцеплением, плавно, будто сквозь воду, беря повороты и одним движением баранки выравнивая машину. Ее покоряла легкость, с какой он управлялся со всем, что его окружало. Через год, забирая Клэр с урока, Куп бросил ей ключи, а сам пересел на пассажирское сиденье и уткнулся в книжку, которую достал из бардачка; Клэр напрочь растерялась и, повизгивая от страха, рулила вдруг ставшей огромной машиной: дорожным серпантином поднялась на гребень холма, а затем по склону скатилась к ферме. За весь путь Куп ни словом не обмолвился и лишь раз через боковое зеркало глянул на обескураженного мула, которого едва не задели. С тех пор Клэр одна ездила на музыкальные уроки. Куп же невозмутимо забрасывал на плечо сенной тюк и шел в коровник, свободной рукой поджигая самокрутку.
Иногда мы с Клэр выключали фары и съезжали с холма в кромешной тьме. Или же ночью через окно спальни выбирались на улицу, навзничь ложились на огромный валун, еще хранивший дневное тепло, болтали и пели. Мы считали секунды между росчерками метеоритных дождей, вдоль полосовавших небеса. Когда гром сотрясал дом и конюшню, в коротких вспышках молнии я видела Клэр, которая, точно нервная гончая, столбиком сидела в кровати и, шумно дыша, крестилась. Бывало, она днями не расставалась со своей лошадью, а я с книгой. Но тогда еще все было общим. Бар в Никасио, Друид-Холл, киношка «Себастьяни» в Сономе, экран которой напоминал переменчивую от бликов гладь водохранилища, сотня с лишним дроздов, что перед грозой усаживались на телеграфные провода и оглушительно щебетали. В феврале был пурпурный цветок, прозванный «Падающая звезда». Были срезанные ивовые ветки, которыми Куп зашинировал мое сломанное запястье, перед тем как отвезти меня в больницу. Мне было четырнадцать. Ему восемнадцать. Все биографично, говорит Люсьен Фрейд.[4]Что мы делаем, почему это делается, как мы рисуем собаку, к кому нас тянет, отчего мы не можем забыть. Всё коллаж, даже генетика. В нас незримо присутствуют другие, даже те, кого мы знали недолго. До конца жизни мы носим их в себе, вместе пересекая каждый рубеж.
По правде, кто такой Куп? Мы не знали, какими были его родители. Не могли сказать, как он относится к нашей семье, которая его приютила и уготовила ему иную жизнь. Он наследник убийства, находившийся на грани исчезновения. Подростком он был нерешителен и молчалив. Потягиваясь, точно амбарный кот, на рассвете он выходил из сарая, будто дрых там дни напролет, хотя на самом-то деле часа три-четыре назад вернулся из сан-францисской бильярдной, одолев сорок миль на попутках. Уже тогда я думала, как он уцелеет и проживет в будущем. Вот: что-то бормоча под нос, он разбирает трактор или приваривает «бьюику» радиатор с брошенной машины. Всё коллаж.
Где-то есть альбом наших с Клэр фотографий, снятых отцом и фрагментарно представляющих наше взросление: от беспечных поз до диковатых самодовольных взглядов, когда наши физиономии уже обретали свой истинный ландшафт. Съемка всегда проходила в конце декабря, между Рождеством и Новым годом; нас гнали на пастбище неподалеку от россыпи камней (где похоронена наша мать) и запечатлевали на черно-белой фотографии. Отец требовал благопристойной одежды, но со временем Клэр стала являться в потрепанных джинсах, а я оголяла плечико, отчего возникали двадцатиминутные препирательства. Отец не видел в этом ничего смешного. Он нуждался в сем ежегодном ритуале, которому вместе с тщательно накрытым столом надлежало высветить прошлое.
Мы изучали себя в том эволюционирующем портрете. Он породил в нас тайное соперничество. Одна похорошела или же замкнулась, другая стала скромницей или же анархисткой. Скажем, на одном снимке Клэр пригнула голову, чтобы скрыть шрам. Несмотря на почти всегдашнюю неразлучность, к своим окончательным версиям мы шли порознь. На последней фотографии, где нам шестнадцать, наши лица проглянули вполне откровенно. Чуть позже я вырву этот снимок из альбома.
Клэр вспоминает: насвистывая, она вошла в темную конюшню и потянулась за уздечкой, но тут где-то звякнуло опрокинутое ведро. В стойлах ведра не оставляли, стало быть, в конюшне кто-то был либо отвязалась лошадь. С уздечкой в руке Клэр хромоного шагнула в проход. Никого окликать не стала. Выглянула из-за угла и в безмолвной темноте конюшни увидела меня, распростертую на полу. Едва она ко мне подошла, как ее сшибла лошадь, шумно выскочившая из тьмы.
До сих пор в наших воспоминаниях о происшествии остается провал. Мы лишь сознаем, что произошло нечто важное. Мы пытались сложить кусочки в целое, но Клэр лишь помнит, что, насвистывая, вошла в конюшню, а дальше — только цветовые блики, которые вот-вот превратятся в картинку. Секунду она смотрела на меня, а затем ее сбила вылетевшая из темноты лошадь, которая перед тем снесла меня, и Клэр отключилась. Возможно, сознание в нас слегка теплилось, когда мы неподвижно лежали на бетонном полу, ибо все вокруг стало ярким, точно в кошмаре, и мне казалось, что беззвучные удары копыт о бетон высекают искры и пламя. Оскальзываясь на соломе, обезумевшее от темной тесноты животное металось взад-вперед по всей длине прохода, лягало стены и билось грудью в закрытую дверь, дико кося глазом и судорожно поводя боками. Были мы в сознании или отрубились? Может, угодили в мир духов, не понимая, живы мы или мертвы?
Когда Клэр открыла глаза, я сидела в паре ярдов и квело на нее пялилась. Не было сил встать, я не понимала, что произошло. Вокруг валялись сорванные доски. За нами никто не пришел. Свет в мутном окошке говорил, что наступило время ужина.
Этого коня Клэр ласково окрестила Воякой. Я смотрела на нее. Все лицо ее было в крови, но она сказала, что болят только руки. Нам было пятнадцать. Наконец пришел Куп; он нагнулся ко мне и назвал меня Клэр. На мгновенье Клэр смешалась — тогда кто она? Но она была Клэр, у которой кровоточащая рана под левым глазам превратится в тонкий шрам, похожий на подсохшую слезинку.
