Генри взял подарок.
Марти улыбнулся, поднял брови.
— Можно сказать, да.
Неважно, что в конверте. Забота сына тронула Генри. Он коснулся золотой печати с кантонским иероглифом, означавшим «процветание». Внутри оказался сложенный листок с оценками Марти. Средний балл — 4.0.
Тишина, лишь еле слышный гул приглушенного телевизора.
Генри вытер глаза.
— Может, придет и мой черед занимать у тебя.
— Если когда-нибудь решишь доучиться в университете, с радостью помогу деньгами, пап, — станешь студентом.
Студент. К этому слову у Генри было особое отношение, и лишь отчасти потому, что он так и не доучился. В 1949 году он оставил Вашингтонский университет и поступил на завод «Боинг» учеником чертежника. Программа «Боинг» открывала большие возможности, но Генри сознавал, что истинная причина его ухода другая — горькая, печальная. Среди однокурсников он так и остался чужим. Одинокое детство наложило печать и на его студенческие годы. Сверстники не давили на него. Просто отвергали.
Листая выпускной альбом шестого класса, Генри вспоминал школу — все, что любил и ненавидел. Чужие лица всплывали в памяти, словно в старом кино. Недобрые взгляды тогдашних обидчиков — как обманчивы их невинные улыбки на школьной фотографии! Рядом с общим снимком класса столбик имен — те, кого нет на фото. Генри отыскал в списке свое имя. Его в самом деле не было среди улыбающихся ребят, но он был там в тот день. Весь день.
3
Я китаец 1942
В двенадцать лет Генри Ли перестал разговаривать с родителями. Не по детской прихоти, а по их же просьбе. Во всяком случае, так он понял. Родители попросили… нет, велели больше не обращаться к ним на родном китайском. Шел 1942 год, и отец с матерью мечтали, чтобы сын выучил английский. Тем сильнее растерялся Генри, когда отец приколол к его школьной рубашке значок «Я китаец». Что за ерунда! Зачем это надо? — удивлялся Генри. Национальная гордость завела отца слишком далеко.
— Во бу дун, — на чистейшем кантонском сказал Генри. Ничего не понимаю.
Отец ударил его по щеке — даже не ударил, а шлепнул слегка, чтобы заставить слушать.
— Больше хватит. Теперь ты говорить только америка, — объяснил отец на ломаном английском.
— Зачем? — сказал по-английски Генри.
— Что — зачем? — переспросил отец.
— Раз по-китайски говорить нельзя, зачем носить значок?
— Что ты сказал? — Отец повернулся к маме, выглянувшей из кухни. Та ответила недоуменным взглядом, передернула плечами и вернулась на кухню, откуда пахло сладким пирогом с каштанами. Отец небрежно махнул Генри: ступай в школу.
Раз по-кантонски говорить запрещалось, а английского отец с матерью почти не понимали, Генри не стал допытываться, а схватил сумку с книгами и завтрак, сбежал с лестницы и направился в пропахший морем и рыбой китайский квартал Сиэтла.
По утрам город оживал. Грузчики в перепачканных рыбой майках таскали ящики морского окуня и ведра моллюсков во льду. Генри прошел мимо, прислушиваясь к их ругани на неведомом даже ему диалекте китайского.
Генри двинулся по Джексон-стрит, мимо тележки с цветами и гадалки, торговавшей счастливыми лотерейными билетами; а в обратной стороне, всего в трех кварталах от дома, где на втором этаже жил Генри с родителями, была китайская школа. Обычный путь Генри в школу лежал против течения, навстречу десяткам ребят, шедших в другую сторону.
— Пак гуай! Пак гуай! — кричали они. Кое-кто просто смеялся, тыча пальцем. Слова значили «белый дьявол» — так дразнили белых, да и то лишь тех, кого и вправду стоило обозвать. Некоторые из ребят — те, с кем он учился раньше, друзья детства — жалели Генри. Он знал их с первого класса. Фрэнсис Лун, Гарольд Чжао. Они звали его просто Каспером, в честь доброго привидения. Спасибо, что не Микки-Маусом и не утенком Дональдом.
«Так вот для чего это, — думал Генри, глядя на дурацкий значок „Я китаец“. — Спасибо папе. Если на то пошло, нацепил бы мне лучше на спину табличку „Пни меня!“».
Генри прибавил шагу, свернул наконец за угол и двинулся к северу. На полпути до школы, на Саут-Кинг-стрит, он всякий раз останавливался у арки с железными воротами, чтобы отдать свой завтрак Шелдону, саксофонисту. Шелдон был старше Генри на добрый десяток лет — на целую жизнь! Он играл для туристов за мелкую монету. Несмотря на экономический подъем, на расцвет завода «Боинг», местные вроде Шелдона могли только мечтать о богатстве. Блестящий джазовый музыкант, Шелдон не имел шансов пробиться — из-за цвета кожи. Генри он понравился с первого взгляда. Не оттого что оба изгои — хотя, если подумать, доля правды тут есть, — нет, он полюбил Шелдона за музыку. Генри не разбирался в джазе, знал лишь, что родители его не слушают, и это только добавляло джазу привлекательности в его глазах.
— Славный значок, юноша, — заметил Шелдон, доставая из футляра саксофон для дневного концерта. — Очень мудро — при том, что сейчас творится. Перл-Харбор и все такое.
Генри уже успел позабыть о значке, приколотом к рубашке.
— Папина затея, — буркнул он.
Отец ненавидел японцев. Не за то, что они потопили линкор «Аризона», а за то, что бомбили Чунцин, без остановки, четыре года подряд[3]. В Чунцине отец Генри ни разу не был, но знал, что за всю историю ни один город так не бомбили, как временную столицу страны в годы правления Чан Кайши.
Шелдон одобрительно кивнул и постучал по металлической коробке, привязанной к школьной сумке Генри:
— Чем сегодня угостишь?
Генри протянул коробку с завтраком:
— Как обычно.
Бутерброд с яйцом и оливками, морковная соломка и китайская груша. Спасибо маме, приготовила завтрак по-американски.
Шелдон улыбнулся, сверкнув золотой коронкой:
— Спасибо, сэр, удачного дня!
Проучившись в начальной школе Рейнир всего два дня, Генри стал отдавать свой завтрак Шелдону. Так безопаснее. Отец Генри нарадоваться не мог, когда сына приняли в школу для белых на другом конце Йеслер-авеню. Родителям было чем гордиться. Они хвалились на каждом углу — на улице, на рынке, в обществе взаимопомощи «Пин Кхун», куда ходили по субботам играть в лото и маджонг. Только и слышно было: «Генри стал студентом!» (Кроме этих слов Генри никогда ничего не слыхал от родителей по-английски.)
