За воротами мужик подвел Ли к бело-зеленой полицейской машине. Это Ли поразило. За рулем сидел полицейский. Он вел машину одной рукой, свесив вторую с сигаретой между колен.
Маргарита допоздна смотрела по телевизору тестовую заставку.
Ли обожает животных, так что зоопарк — просто благословение, но его послали в центр, где мозговеды придираются к нему двадцать четыре часа в сутки. «Дом Молодежи». Пуэрториканцев там полным-полно. Ему приходится мыться в душе в такой тарабарщине. Джон Эдвард пытался отвести его на беседу с мозговедом, но Ли не разговаривает с Джоном Эдвардом после того, как замахнулся ножом на его невесту. Его поселили в общую палату для пациентов. Спрашивают, грызет ли ногти? Есть ли у него религиозная принадлежность или как там? Не влияет ли дурно на класс? Он не знает их жаргона, ваша честь. Там сплошь нью-йоркские мальчишки. Они видят, что мой сын одет в «ливайсы», говорит с акцентом. Ну так многие носят «ливайсы». Что особенного в «ливайсах»? А они к нему пристают, не считает ли он себя Пацаном Билли. Мальчик играл с братьями в «Монополию», у него была нормальная успеваемость, когда мы жили с мистером Экдалом на Восьмой авеню в Форт-Уорте. Он просто еще не привык, господин судья. Всего лишь перочинный ножик, и он ее не поранил, а теперь они не разговаривают, хоть и братья. Мальчик изучает повадки животных, как они едят и спят, как живут в своих норах и пещерах. Как это называется, в берлогах? Он развитый мальчик, ваша честь. Я говорю, он с раннего детства любил историю и географические карты. Он знает поразительные вещи, хоть и не ходит толком в школу. Мальчик спал со мной в одной кровати чуть ли не до одиннадцати лет, места не хватало, и мы с ним вдвоем жили в такой убогой комнатенке, пока его братья были в приюте, или в военной академии, или в морской пехоте и береговой охране. Почти все мальчики думают, что папа им луну с неба достанет. А тот бедняга рухнул на лужайку, и так закончился единственный счастливый период всей моей взрослой жизни. С тех пор мы вдвоем, Маргарита и Ли. Мать и сын. Он вовсе не заброшенный ребенок. Говорят, он прогульщик, так они это называют. Заявляют мне, что он весь день сидит дома и смотрит телевизор. О судебной клинике говорят, и что нужно поработать с протестантскими «Старшими Братьями». У него и без того есть старшие братья. Зачем ему еще? Упоминают Армию Спасения. Снимают обертки с батончиков, которые я приношу сыну. Мою сумочку вывернули наизнанку. Унизительно. Я ж не виновата, что он не одет с иголочки. Из-за чего сыр-бор? В Техасе, если парнишка прогуливает, это не значит, что он преступник, которого нужно запереть и изучать. Внесли моего мальчика в повестку дня. Они ждут, что я буду спрашивать у них разрешения, чтобы вернуться домой. Мы не какие-то там бродяги, как нас расписывают. И как, ради всего святого, — а я христианка, между прочим, — как нерадивая мать смогла бы содержать дом в таком порядке, и я хочу предъявить свою квартиру в доказательство, там я красиво сделала и все лежит на — своих местах. Я не боюсь готовить впрок. Нет ничего зазорного в том, чтобы готовить фасоль и кукурузные лепешки и оставлять их на потом. Скупердяем был мистер Экдал, на Гранбери-роуд в Бенбруке, это когда он начал мне изменять. А произвол и припадки злости повесили на меня. И я снова взяла девичью фамилию, ваша честь. Маргарита Клэйвери Освальд. Затем мы переехали на Уиллинг-стрит, рядом с железной дорогой.
В качестве теста он рисовал фигурки людей, которые сочли убогими.
Психолог пришел к выводу, что уровень его умственного развития выше среднего.
Социальный работник написал: «В результате расспросов выяснилось, что он чувствует себя так, будто между ним и другими людьми существует некий барьер, за которым его не могут достать, но он предпочитает, чтобы этот барьер оставался нетронутым».
Школьный учитель показал, что он пускал в классе бумажные самолетики.
Он вернулся в седьмой класс до конца учебного года. В летних сумерках девчонки сидели на скамейках южного парка Бронкса. Еврейские девчонки, итальянки в узких юбках, девчонки с браслетами на щиколотках, их речь пестрела мальчишескими именами, словами песен, краткими репликами, которые он не всегда понимал. Когда он проходил мимо, они заговаривали с ним, и он улыбался своей загадочной улыбкой.
О женщина в автобусе, ехавшем с пляжа, от нее пахло пивом. Его глаза саднило от соли после целого дня на солнце и в воде.
— Тебя нельзя было оставлять у моей сестры, — сказала Маргарита. — У нее самой слишком много детей. Плюс обычные семейные дрязги. Так что пришлось нанять миссис Роуч с Полин-стрит, когда тебе было два года. Но однажды я пришла домой и увидела, что она порет тебя, и на ногах остаются следы, и мы переехали на Шервуд-Форест-драйв.
Жара проникала в квартиру через стены и окна, просачивалась сквозь гудроновую крышу. По воскресеньям мужчины разносили выпечку в белых коробках. В кондитерской убили итальянца — пять выстрелов, мозги разлетелись по стенке рядом со стойкой комиксов. Отовсюду в лавку толпами тянулись дети — поглядеть на эти серые брызги. Его мать торговала чулками на Манхэттене.
У лестницы на линию Л женщина, обычная с виду, лет пятидесяти, в очках и темном платье, сунула ему листовку. Там было написано «Спасите Розенбергов». Он попытался вернуть листовку, думая, что за нее придется платить, но женщина уже отвернулась. Он поплелся домой, слушая ленивый голос из радио, который комментировал какой-то матч. Куча свободных мест, друзья. Заходите, досмотрите конец этого тайма и следующий целиком. Воскресенье, День матери, он аккуратно сложил листок и сунул в карман, чтобы прочесть потом.
Есть целый мир внутри обычного мира.
Он проехался в метро на север до Инвуда, до самого Шипсхед-Бэй. Там во вспышках полицейских мигалок жили серьезные люди. Он видел китайцев, попрошаек, тех, кто говорит с Богом, кто днюет и ночует в поездах, людей в синяках, со спутанными волосами, они спят, терпеливо свернувшись на плетеных сиденьях. Однажды он перепрыгнул через турникеты. Ездил между вагонами, ухватившись за тяжелую цепь. Зубами чувствовал стук колес. Иногда они мчались так быстро. Ему нравилось ощущать себя на грани. Откуда нам знать, что машинист не свихнулся? Его пробирало странным трепетом. Фонтаны бело-голубых искр из-под колес, взрывы оглушительного шипения, еще миг — и сорвется. Люди набивались внутрь, лица всех возможных видов из книги лиц. Они проталкивались в двери, висли на эмалированных поручнях. А он просто катался. В грохоте была власть и человеческая сила. В темноте была власть. Он стоял в первом вагоне, прижав ладони к стеклу. Рельсы внизу — уже власть. Тайна и власть. Лучи выхватывали из тьмы тайное. Грохот возносился до ярости, проникал в мозг и успокаивал волной злобы и боли.
Никогда больше за всю короткую жизнь, нигде на свете не доведется ему чувствовать той внутренней мощи, доходящей до визга, той потайной душевной силы, как в тоннелях под Нью-Йорком.
17 апреля
Николас Брэнч сидит в комнате, набитой книгами, заваленной документами, заполненной теориями и грезами. Его трудам идет пятнадцатый год, и порой он задается вопросом, не стал ли уже бесплотным духом. Он понимает, что стареет. Иногда не удается сосредоточиться на документе, и приходится снова и снова возвращаться к той же странице, строке, мелкозернистой детали конкретного дня. Он бродит по этим дням под жарким голубым небом, от которого сухая информация становится цветной и объемной. Иногда засыпает в кресле, его рука мнет широкий плед. Это комната старости, комната с огнеупорными стенами, заваленная бумагами.
