Книга Двенадцать несогласных - Валерий Панюшкин

Остаток дня мы провели с Машей, разъезжая по городу. Как только Марш был разогнан, мы вместе с тридцатью активистами, избежавшими ареста, добрались на метро до Центральной избирательной комиссии с целью все же передать резолюцию митинга. Там Маша предъявила удостоверение кандидата в депутаты, ее пропустили через оцепление, но, пропустив, немедленно затащили в автозак, увезли от ЦИКа подальше и выпустили на улице Полянка. Маша звонила, говорила, что сидит в кафе, просила за ней приехать. Полчаса спустя в кафе посредством коньяка я пытался как-то унять Машино возмущение полицейским произволом.

– Они не имеют права задерживать кандидата в депутаты иначе как с санкции генерального прокурора! – говорила Маша.

– Не имеют, – кивал я, потягивая из чашки чай молочный улун, немного подстывший и действительно отдающий молоком. – Но задерживают.

В кафе было людно. Четыре молодые женщины за соседним столиком галдели о шмотках, о деньгах, о работе, о любовниках, о детях, о театре, даже иногда о книгах. Но им не было дела ни до нас, ни до демократии, ни до Марша. Официант непонятного пола склонялся над нами и говорил: «Попробуйте чизкейк».

Потом мы ездили по отделениям милиции, где тем временем следователи допрашивали Каспарова и других наших товарищей. Потом ездили в суды, где задержанных судили. Теоретически процессы считались открытыми, но попасть в суд было нельзя: на входе стоял милицейский кордон, никого внутрь не пускавший и огораживавший перед входом в суд небольшую площадку на тротуаре. Из здания Басманного суда четверо приставов вынесли и на эту площадку положили человека без сознания. Мы кричали, чтобы приставы вызвали «Скорую». Скорая долго не приезжала.

Ближе к полуночи мы расстались. Я высадил Машу на залитой огнями и спешившей по веселым субботним делам Тверской улице, бросил машину в тверских переулках у ресторанчика, где гудела азербайджанская свадьба, и пошел в метро. В подземном переходе, который ведет к Ленинградскому вокзалу, прямо на полу сидела нищенка и держала на руках кулек из одеяла, в котором предполагался младенец. Никто не подавал ей. Москвичи уверены, что нищие – это мафия, которую контролируют кавказцы и облагает данью милиция. Точно так же как про участников Маршей несогласных уверены, будто мы экстремисты, которых финансирует и направляет американское ЦРУ. А про Владимира Путина – будто он отец нации и навел в стране порядок. И переубедить никого нельзя. Женщина кормила кулек грудью, а я прошел мимо, ни рубля не подав кульку.

На перроне было тесно и грустно. Тут и там иностранные туристы, особенно японцы, сложив свои чемоданы в огромные кучи, дисциплинированно ждали какой-то команды. Громкоговоритель в промежутках между объявлениями об отправлении поездов увещевал: «Граждане пассажиры, при обнаружении подозрительных личностей немедленно сообщайте сотруднику милиции…» Как выглядят подозрительные личности, громкоговоритель не уточнял, полагая достаточным знать, как выглядит сотрудник милиции.

При входе на платформу дежурил вооруженный патруль. Сержант повертел в руках мой билет и нехотя пропустил меня к поезду. Громкоговоритель над головой, напомнив гражданам пассажирам, чтобы «во избежание террористических актов» были бдительны, тут же заиграл бравурный марш, почти гимн Москвы, в тексте которого рифмовались «купола» с «колоколами», «золото икон» с «летописью времен», каковая тавтологическая летопись, в свою очередь, рифмовалась с «прейскурантом цен», красовавшимся на двери маленького кафе в начале платформы.

Я подошел к своему вагону и протянул билет проводнице. Молодая женщина взяла его, как берут в руки телеграмму о смерти близкого родственника. Глаза ее забегали, руки задрожали, и губы прошептали милиционеру, стоявшему поодаль:

– Это он.

– Это я, – подтвердил я. – А что?

– Здравствуйте, мне нужно задать вам несколько вопросов, – подоспел милиционер, козырнул и представился.

– На каком основании вопросы?

– Вот факс, – милиционер протянул мне плохо пропечатавшийся листок. – Из ФСБ.

На скрученном в рулончик куске факсовой бумаги значилось: проверить гражданина Панюшкина В В купившего билет на поезд номер такой-то вагон такой-то место такое-то в связи с исполнением закона такого-то о противодействии экстремистской деятельности. Знаков препинания не было. Я ли купил билет в связи с исполнением закона или в связи с исполнением закона меня следовало проверить – понять было нельзя. Внизу листка, там, где должна была стоять подпись должностного лица, направившего это предписание в вокзальное отделение милиции, был только наискось оборванный край.

– И как же вы будете проверять? – поинтересовался я у милиционера.

– Давайте отойдем в сторонку. Несколько вопросов. Недолго.

Мы отошли. Милиционер спросил, где я живу, где работаю, куда и с какой целью еду, не состою ли в какой-нибудь экстремистской организации. Я ответил, что живу по адресу такому-то, работаю в газете «Ведомости», еду в Санкт-Петербург писать про Марш несогласных и ни в какой экстремистской организации не состою. Пока я исправлял в милицейском протоколе орфографические ошибки, подтверждал, что «с моих слов записано верно» и расписывался, милиционер сказал доверительно:

– Это вас, наверное, из-за газеты проверяют. Наверное, в какой-то не такой газете работаете.

Я кивнул. На самом деле я прекрасно знал, почему меня проверяют. Эти проверки начались с 14 апреля 2007 года, когда я имел неосторожность во время очередного Марша несогласных в Москве попасть в милицию. Марш тогда начинался на Пушкинской площади. У участников Марша не было в руках никаких плакатов или флагов, были только розы. По закону нас нельзя было считать демонстрантами, а можно было считать просто гражданами, прогуливавшимися по центральной улице города с цветами в руках. Мы ничего не выкрикивали. Но бойцы воронежского ОМОНа (нарочно привезенные из провинции, чтобы во время разгона кипела в них провинциальная ненависть к столичным хорошо одетым людям) преградили нам путь. Как только Каспаров попытался объяснить бойцам, что нельзя запрещать людям просто идти по улице, бойцы скрутили его и всех, кто шел с ним рядом, и меня в том числе. Нас долго держали в автобусе, но, правда, в тот раз не били. Даже когда один из наших товарищей выдавил стекло, выпрыгнул на улицу и бежал. Офицер ОМОНа тогда зашел в автобус, пожурил нас за выдавленное стекло, сказал: «Нам же на этом автобусе обратно в Воронеж ехать. Мы же замерзнем». А потом пожаловался нам, что омоновцам мало платят, и разрешил выйти покурить. В отделении милиции начальник, пожилой майор, встретил нас радушно, по камерам рассаживать не стал, а предоставил нам актовый зал. Каспарова же позвал к себе в кабинет и там, в кабинете, попросил разрешения с Каспаровым на память сфотографироваться. Мы просидели в отделении пять часов, о нашем задержании составили протоколы, и с тех пор мое имя попало в негласный список подозрительных. Теперь всякий раз, когда я покупаю билет на самолет или поезд, информация о том, что я собрался куда-то ехать, попадает в спецслужбы, и ко мне в вагон подсылают милиционера. Настоящих лидеров «Другой России» задерживают в случае таких проверок надолго, стараются, чтобы они не успели на Марш или вообще отстали от поезда. А мне – просто напоминают, что Большой Брат, дескать, за мною следит. Я прекрасно знал это. Но Солженицын в «Архипелаге ГУЛАГ» велит кричать, когда тебя арестовывают. И я стал кричать: я позвонил всем знакомым, рассказал, что меня задержали на вокзале. Через полчаса о моем пятиминутном задержании трубила радиостанция «Эхо Москвы», и я, совершенно этим обстоятельством удовлетворенный, собрался в вагон-ресторан ужинать. В купе, кроме меня, никого не было. На время своего отсутствия я попросил проводницу запереть дверь. Женщина смотрела на меня испуганно: в ее сознании я был опасным преступником, которого она сдала властям и которого власти отпустили, и вот я теперь еду у нее в вагоне и бог знает какую учиню над нею месть. О презумпции невиновности она, вероятно, и не слыхивала, зато о подозрительных личностях слышит постоянно.