Книга Чудо ты мое, зеленоглазое - Алексей Котов

Застать у себя дома гостей Петрович не ожидал. В кухне, за столом, сидел его племянник Витька и сосед Петровича Лешка. Гости над чем-то весело смеялись, а на столе, уставленном тарелками со случайной закуской, горделиво поблескивала бутылка водки.

— И тут, значит, гуляют, — старик повесил на гвоздь фуражку и шагнул к столу.

Витька весело подмигнул старику.

— А чего, спрашивается, нам горевать-то? Здорово, дядь Коль.

— Здорово, коль не шутишь, — Петрович сел. — Ну, по какому поводу сабантуй?

— А без повода! Пьем по причине душевной грусти, — Витька развел руками, давая понять, что его грусть штука довольно вредная и справиться с ней без спиртного занятие неблагодарное. — А ты, дядь Коль, все по старинке живешь. Дверь и та нараспашку.

Смущенно улыбаясь, Лешка встал.

— Ну, мне пора… До свидания, дядь Коль.

— Да сиди уж, коли пришел, — махнул рукой старик. — Ты-то ладно…

— Не-е-е, я лучше пойду. Бывайте, мужики, — возле двери Лешка оглянулся. — Дядь Коль, ты Витьку не ругай. Ему и без тебя от жены досталось.

С минуту после ухода Лешка за столом царила тишина. Племянник сделал вид, что не замечает пристального взгляда старика. Уткнувшись взглядом в тарелку, он сосредоточенно жевал соленый огурец.

Витька уродился на свет божий таким, что говорить о нем без вздоха сожаления и улыбки, было бы просто невозможно. Хотя, с другой стороны, пустым человеком Витька, конечно, не был. Любая работа, будь то крестьянский, монотонный труд или что-то более сложное, требующее размышления и определенной сноровки, давалась Витьке легко и без особых усилий. Племянник мог запросто, в одиночку, поставить новую крышу без единого гвоздя, за пару дней толково и аккуратно прополоть огромный огород или отремонтировать и запустить видавший виды автомобильный двигатель. Правда, того, чего Витька делать не хотел, ему лучше было не поручать. Кое-как привязанная им по просьбе жены веревка вдруг неожиданно рушилась в грязь вместе со свежевыстиранным бельем, а вымытая им тарелка настолько вызывающе пахла селедкой, словно рыбу только что смахнули с тарелки. Что же касается того заборчика возле хлева, который Витька уже трижды ремонтировал опять-таки по настоянию своей упрямой супруги, то живущие за ним шесть упитанных кабанчиков искренне продолжали считать заборчик не более чем декорацией.

Подобная легковесность дорого обходилась Витьке. Ставить новые крыши и ремонтировать «вечные» «Москвичи» и «Запорожцы» соседи звали почему-то не Витьку, а других. Те, другие, справлялись с работой, которую Витька мог сделать значительно быстрее и дешевле, значительно хуже него. Но дело в том, что именно те, другие, умели солидно молчать за работой, а распивая за ужином деревенский самогон, так же солидно и обстоятельно, беседовать с хозяином о житейских вещах. А переделать себя Витька не мог. Дожив до тридцати пяти лет, он так и не научился с чувством глубокого самоуважения произносить пошлейшую фразу «Металл, он ведь ласку любит!» или делать три часа то, что можно сделать хорошо только за двадцать минут. Что же касается степенных разговоров, искусству которых любой мастер должен обучиться раньше, чем своему основному мастерству, то здесь Витька был не только первоклассником, но еще и абсолютным двоечником. Деревенская аудитория либо боготворила его, либо презрительно сплевывала и со словами: «Ну, блин, опять завелся, философ!..» уходила прочь. Вся беда Витьки заключалась в том, что он привык царить в разговоре. Именно царить!.. Он никогда не снисходил до того, что бы опровергать доводы собеседника, а попросту сметал их, не оставляя оппоненту взамен ничего, кроме горького ощущения собственной глупости. Апофеозом публичных, и часто не совсем трезвых, Витькиных выступлений, как правило, было чтение стихов собственного сочинения. Стихи у Витьки были странными, непонятными и никто из слушателей, спустя пару минут, не смог бы пересказать и двух строчек из Витькиных сочинений. Но, признаться, и самого Витьку мало волновали слова. Значительно больше его притягивала к себе та волшебная аура, которую они создают, те чувства, которые они рождают в других людях и тот смысл, который бессильны передать любые слова сказанные не из сердца. Люди видевшие Витьку впервые и убежденные, что все талантливые люди живут в Москве, от удивления открывали рты. Веселое и трагическое, философское и почти анекдотическое, неожиданное и привычное, но как бы увиденное иначе, один черт знает с какой стороны, короче говоря все, все несопоставимое и противоречивое уже по природе своей, все это звучало в Витькиных стихах вместе, не вызывая при этом у слушателя ни малейшего сомнения в душевном здоровье автора. Иногда, собственный дар удивлял и самого Витьку. Однажды ночью, сидя над тетрадкой, он написал четыре страшные строчки, которые потом еще долго не давали ему покоя:

Молюсь… Зубами рву колени,

Но есть ли истина в пыли у ног?..

Лед распирает сердце, а не вера

И грудь мне рвет осатаневший бог.

Витька испугался. Он трижды зачеркнул строки и, отшвырнув от себя ручку, долго ходил по комнате. «Молюсь…» Но Витька не умел молиться. Он никогда не искал истину «в пыли у ног», и уж тем более не чувствовал льда в своем сердце. К вере, не смотря на чисто социалистическое воспитание, у Витьки было самое теплое отношение. Проходя мимо церкви, он мог запросто перекреститься. И все-таки жуткое четверостишие казалось ему настолько до боли искренними, что Витька вдруг почувствовал себя отвратительным и холодным человеком.

В тот вечер он так и не вернулся к тетрадке. Ночью, уже лежа в постели, Витька долго рассматривал заснеженную вишню за окном. На ее темных, не живых ветвях белел снег.