Юноша нарисовал рояль, в этом сомнений не было. Именно рояль, а потом сразу отложил ручку в сторону, словно хотел показать, что ему прибавить больше нечего, — значит, этот инструмент имел для него особое значение. Кстати, музыканты ведь выступают на концертах во фраке. Окутанным тайной (а вернее, Тайной) казалось и само появление на пляже музыканта, испуганного и в полном смятении, но, по крайней мере, первый шаг к разгадке был сделан, установлена связь между фраком и фортепьяно; теперь предстояло проверить эту догадку, только бы избежать горького разочарования.
Иными словами, пациенту предложат сесть за фортепьяно, — к счастью, в больнице имелся рояль, совсем старый, правда, но все-таки «Стейнвей». Несколько лет назад его подарил какой-то благодетель, рояль откатили в зимний сад и там время от времени на нем играли во время праздников. С последнего прихода настройщика прошло меньше двух месяцев, так что, скорее всего, инструмент в порядке, нужно только стереть пыль. За это охотно взялась Надин, молодая медсестра, готовая сделать все что угодно ради пациента, которого, по ее словам, она спасла из воды.
И вот она впервые оказалась в зимнем саду одна: прозрачный купол с тонкими металлическими осями, покрытыми блестящей краской, напоминал перевернутый венчик цветка. Она не слишком хорошо представляла себе, что такое зимний сад и почему он так называется, здесь уже давно не было никаких растений, только старые, рассохшиеся плетеные кресла и несколько хромоногих столиков по углам; но она догадывалась, что в те времена, когда, судя по всему, в старинной усадьбе жили лорд и леди, в зимнем саду росли папоротники, карликовые пальмы, цвели орхидеи с продолговатыми тигровыми лепестками и в холодную пору это место заменяло хозяевам настоящий сад.
Рояль, притаился в глубине зала, на небольшом возвышении, черный и блестящий, хоть и весь покрытый пылью, — точно аэроплан. Поборов страх, Надин приблизилась к нему, два или три раза обошла вокруг, присматриваясь к чудно́му, незнакомому предмету, осторожно коснулась его ладонью, словно хотела погладить неведомое животное и приручить его; потом провела тряпкой по лакированной поверхности — не должно остаться ни пылинки, а пыли было предостаточно, и в свете солнечных лучей, бьющих через стеклянный купол, это не могло укрыться от зоркого взгляда медсестры. Натерев до блеска даже клавиши, она провела по ним кончиками пальцев, пробудив целый каскад звуков; потом расставила кресла полукругом в два ряда.
Довольная проделанной работой, она пошла сообщить главному врачу, что все готово, и решила сама зайти за пациентом. Тем временем врачи, каждый с блокнотом и ручкой, спешили в зимний сад, чтобы присутствовать на этом эксперименте.
Наконец вошел юноша в сопровождении Надин. Едва переступив порог, он вдруг встал как вкопанный и поднес руку к глазам, словно защищаясь от яркого солнечного света; потом медленно отвел ладонь, и всем стало ясно, что он смотрит на рояль, пристально, не отрывая взгляда. Врачи решили ничего ему не говорить, не подталкивать его ни к какому действию — пусть он сам, если захочет, сядет за инструмент и начнет испытание, на которое возлагались столь большие надежды. Настала тишина, все ждали, затаив дыхание, в том числе Надин: нехотя оставив своего подопечного, она тихонько присела в одно из плетеных кресел.
Он ни секунды не колебался. Под одобрительными взглядами врачей решительно направился к роялю, сел на табурет. Движения, размеренные, четкие, выдавали в нем профессионала. Так, по крайней мере, показалось присутствующим, и это вселяло надежду. Проведя пару раз по клавишам пальцами (это может сделать кто угодно, подумал главный врач, даже дрессированная обезьяна), он резко отпрянул от инструмента, снова будто ослепленный солнечным светом. Свет и вправду слепил глаза: солнце уже клонилось к закату и лучи стелились по земле низко, пронизывая вечерний воздух; кто-то опустил занавеску с той стороны, откуда било солнце.
Но и теперь что-то беспокоило его. Скорее всего, пациент не умел играть на фортепьяно и нарисовал его просто так, забавы ради — в рассеянности мы часто выводим на бумаге всякие каракули, не отдавая себе отчета в том, что́ рисуем, и рука движется сама по себе. Разумеется, именно этим проявлениям бессознательного начала нередко придают особое значение и тщательно их анализируют, но делать вывод, что юноша — пианист, пожалуй, чересчур смело и опрометчиво.
Один за другим врачи молча покинули зал и вернулись к своим обычным делам, а юноша все сидел перед инструментом, притихший и подавленный, и только время от времени — видимо, ни на что другое он не был способен — по нескольку раз нажимал указательным пальцем на одну и ту же клавишу.
Теперь в зале остались только он да Надин — сидя в неудобном плетеном кресле, она ждала, когда же наконец можно будет отвести его обратно в комнату. И все же ей не хотелось торопить его. Пусть себе на здоровье забавляется с роялем, если ему так угодно; по крайней мере, эта неуклюжая громадина хоть на что-то сгодится, не зря же она старалась, стирала с нее пыль. Правда, пусть не очень-то расходится, ведь это — если, конечно, ему еще не известно — настоящий «Стейнвей» (так сказал ей главный врач, предупредив, что обращаться с инструментом нужно бережно), и он слишком дорого стоит, чтобы позволять кому попало бренчать на нем.
Сама она тем временем углубилась в чтение журнала, который предусмотрительно захватила с собой по пути сюда, это было одно из тех глянцевых изданий, что пестрели фотографиями знаменитостей — рядом со снимками королевских особ красовались звезды эстрады и кино. Она читала жадно, с упоением, самозабвенно, с ненасытностью человека, бесконечно далекого от того мира, который казался сказочным, ослепительным и которому не ведомы тревоги и заботы наших серых будней. Она глотала статью за статьей, позабыв о больнице, о юноше, даже о самой себе, и редкие переливы аккордов, выплывавших из-под крышки рояля, почти не касались ее слуха, словно крошечные чужеродные молекулы, не способные потревожить или отвлечь ее.
Изучив журнал вдоль и поперек, она со вздохом захлопнула его и повернулась к пациенту. «Ну, пойдем. Пора», — сказала она, ожидая, что тот послушается и покорно встанет с табурета. Но не тут-то было: юноша продолжал сидеть, сосредоточенно разглядывая клавиатуру, словно пытался проникнуть в тайну, разгадать какой-то секрет. Видя, что он не слушается ее, Надин встала и поднялась на сцену. «Пора идти», — повторила она и легонько похлопала его по плечу, но, кажется, проще было сдвинуть с места статую. Надин почувствовала, что мышцы его напряжены до предела, будто и вправду высечены из мрамора, — ничто не смогло бы расколдовать окаменевшего юношу, напрасны все усилия.
«Ладно, — сказала она, потеряв всякое терпение, — в таком случае придется позвать санитаров». Она надеялась, что юноша струсит и последует за ней, однако ничего подобного: он по-прежнему сидел перед роялем, словно время остановилось, а у Надин не было других хлопот, кроме как потакать его прихотям. Ну уж теперь, подумала она, точно пора звать на помощь. И, не сомневаясь, что он, замерев перед роялем, не воспользуется ее отсутствием, чтобы удрать, она быстро зашагала в сторону ординаторской.
