Гера разгневалась и ослепила Тиресия.
Ведь она утверждала, что главные сладострастники — мужчины.
Зато Зевс одарил Тиресия острым внутренним взором, то есть сделал его мудрым прорицателем. Именно Тиресий, кстати, раскрыл Эдипу загадку его преступления.
Но я не про Тиресия, а про Геру.
Почему многие женщины — в том числе и весьма продвинутые, взять ту же Геру, царицу богов, — почему многие женщины считают, что в эротическом смысле они всего лишь терпят, соглашаются, дают, извините за выражение, — но не более того?..
не лезь, советчик, к игрокам Воспитание и чувство
У меня на факультете был один друг. Вернее, хороший товарищ. Мы часто с ним сидели и курили в нижнем холле первого гуманитарного корпуса на Ленинских горах. Значит, это было на третьем курсе или позднее. Потому что до того мы учились на Моховой.
Так вот.
Сидим мы с ним на перемене, курим. И он мне опять, в сотый раз, говорит, как сильно он влюблен в одну нашу сокурсницу. Причем влюблен не просто так, а страстно. Хочет ею, извините, овладеть. Наслаждаться ее телом.
Но именно поэтому он стеснялся признаться ей в любви. Да и вообще просто начать ухаживать. Встречать-провожать, водить в кино, кормить мороженым в вафельных стаканчиках и поить у мраморного прилавка «Гастронома» виноградным соком за 14 коп. Вот такая была палитра галантности у скромных студентов в начале семидесятых…
Но он стеснялся все это делать именно из-за того, что ощущал страстное плотское чувство. Вот если бы это была обыкновенная слегка возвышенная полулюбовь, полудружба, которая потом со скрипом переползает в постель, — тогда другое дело. Тогда пожалуйста. Потому что он был благовоспитанный мальчик из очень интеллигентной семьи. И она тоже, кстати, была хорошей девушкой из хорошей семьи. И ему казалось, что его чувство — неприлично.
— Вот если бы она была шалава какая-нибудь, — тосковал он. — Я бы тогда без разговоров: по стакану портвейна, взял за жопу, и все дела… А она такая светлая, такая милая, такая чистая. Но я ее так хочу, просто до слез. Как ты думаешь, она мне когда-нибудь даст?
— Если будешь сидеть и ныть, то не даст, конечно. Откуда же ей знать, что тут такая Ниагара чуйств-ссс… — хихикал я.
— Не смей смеяться! — обижался он. — Значит, не даст?
— Даст, даст, — успокаивал я. — Конечно, даст.
— Точно? Ты уверен?
Он мне страшно надоел.
Вдруг я вижу, что по этому длинному стеклянному холлу идет она. Вдалеке, мимо нас. Ее звали Алла, я прекрасно помню. И я вдруг как крикну:
— Алла! Алла! — и машу рукой. — Подойди на минутку, тут один вопрос!
Она останавливается, поворачивается и идет к нам.
Мой друг краснеет, срывается с места и убегает.
— Привет, — говорит она. — Что такое?
— Алла, — говорю. — Ты только не бей меня портфелем по башке, ладно? Вопрос такой. Буду предельно откровенен. Сашка убежал, потому что стесняется. Он в тебя влюбился до полусмерти. Ты не смейся, но это просто бешеная страсть. Обожает. Во сне видит. Жить не может.
Она присела на банкетку рядом со мной. Спрашивает:
— Ну и?
— Буду краток. Вот скажи, ты вот, проще говоря, могла бы, ну, в общем… — и замолкаю, потому что как-то неудобно.
— Ты спрашиваешь, могла бы я, — она смотрит на меня ясными глазами и улыбается, — могла ли бы я его, проще говоря, полюбить?
— Ну да! — говорю я. — Если короче, то да.
— Прямо сейчас? Сегодня? — смеется. — Прямо сегодня, конечно, нет. С ума сошел? Но вообще — как ухаживать будет. Будет провожать, приглашать в театр, дарить цветочки — тогда, наверное, да. Тем более что сейчас у меня никого нет. И вообще он мне даже нравится. Я его давно заметила.
Тут звонок. Мы вскочили и побежали в разные стороны.
В конце дня натыкаюсь в раздевалке на своего друга. Он на меня волком смотрит. А я ему весело так:
— Ура! Кричи ура, кому сказано!
— В чем дело?
— Ты ей нравишься. Она сказала, что с удовольствием тебе даст. Не сразу, конечно, не в первый раз, она же хорошая девушка…
— Ты что, прямо вот так с ней говорил?! — у него даже рот перекосило, то ли от гнева, то ли от страха.
— Ну, не совсем прямо вот так. Но, в общем, довел до нее суть дела. Она сказала: только пусть сначала поухаживает.
— Я сейчас тебе дам по морде! — кричит он и чуть не плачет.
Хорошо, мы рядом с урной стояли. Я черный железный круг схватил:
— Спокойно, — говорю. — Без рукосуйства. А то влетит.
Он повернулся и убежал.
С тех пор он обходил меня за десять метров. А если мы все-таки сталкивались, отворачивался.
Ну, ладно.
Месяца через три захожу в буфет, там эта Алла сидит. Беру компот и коржик, подхожу:
— У вас свободно, мадемуазель?
— Свободно, — говорит она довольно злобно. — Хоть в футбол играй. Ну, где же этот безумный Меджнун? Я, к твоему сведению, двух человек отшила. В ожидании бешеной страсти…
— Именно что безумный, — говорю. — Глубокий шиз. Ну его.
— Ты что, нарочно надо мной издевался?
— Что ты! — говорю и кладу ей ладонь на руку, и даже слегка поглаживаю. — Что ты! Он так страдал, мне все мозги прокапал, честно.
— А раз честно, — говорит она, — тогда теперь ты должен за мной ухаживать. Давай, веди меня сегодня в кино. Или просто погулять. Вокруг главного корпуса. Такая погода, и яблони цветут.
— Алла, — говорю и свою ладонь с ее руки снимаю, — ну, бог с тобой. Я ведь люблю другую девушку. Ты же знаешь кого, и все это знают, и мы с ней хотим пожениться.
— Иди отсюда.
Я и ушел. Даже компот не допил и коржик не доел.
у каждого мгновенья — свой резон Шпионы, контрразведка и стена
В начале 1970-х на соседнем факультете приключилась такая история. В общежитии играли в покер и обыграли новичка на сумасшедшую сумму — рублей пятьдесят. Полторы стипендии. Надо отдавать. А денег нет, и взять неоткуда. Полное отчаяние.
— Ладно, — сказали ребята. — Отработаешь.
— Отработаю, честно!
— Но смотри, проболтаешься…
— Не проболтаюсь, честно!
— Хорошо. Значит, так. Мы — иностранные разведчики. Понял? Поработаешь связником. Возьмешь контейнер и отнесешь в камеру хранения на Курском вокзале. Через неделю перенесешь его на Белорусский. Потом на Казанский.
