Не можем не врать. И я вру.
Когда у меня нет покупателей, а у них — клиентов, сестры всегда предлагают сделать мне маникюр, или укладку, или маску, или просто потрендеть, как они это называют. Я ничем не могу отплатить двойняшкам, кроме как связав им что-нибудь. Вяжу шапочки и перчатки, а Даниель с Франсуазой никогда их не носят.
Благодаря двойняшкам я хоть и толстая, но ухоженная, всегда голова в порядке, всегда свежий маникюр, и еще благодаря им я всегда в курсе, кто с кем спит. От них я знаю, что у Денизы, которая торгует хозяйственными передниками, проблемы из-за коварства джина крепостью 49 градусов, а мастерица по подгонке одежды из магазина готового платья набрала двадцать кило после того, как ее муж увлекся головомойщиком из «Жан-Жака»…
В общем, мы, все три, кажемся себе самыми важными персонами на свете.
Во всяком случае, в Аррасе.
А на нашей улице — уж точно.
~~~
Ну вот. Сейчас мне сорок семь.
Дети разъехались. Ромен в Гренобле — учится на втором курсе торгового училища, Надин в Англии — нянчит чужих детей и снимает фильмы на видео. Один из ее фильмов попал в программу какого-то фестиваля и получил приз, с тех пор мы потеряли ее из виду.
В последний раз дочка приезжала к нам на прошлое Рождество.
Отец тогда спросил, чем она занимается. Надин вместо ответа вытащила из сумки маленькую камеру и подключила ее к телевизору. Надин вообще не любит слов. Или, наоборот, слишком любит, чтобы ими делиться. Так было с самого начала: едва научившись говорить, она старалась говорить как можно меньше. Ни разу в жизни, проголодавшись, Надин не сказала мне: мама, я хочу есть, — просто вставала и шла за едой. И пока училась в школе, ни разу не попросила, чтобы мы проверили, хорошо ли она знает урок, стихи, таблицу умножения… Она всегда держала слова в себе, как нечто редкостное и драгоценное. А я не спорила, не заставляла ее. Мы вместе с ней склоняли и спрягали молчание; взгляды, жесты и вздохи заменяли нам подлежащие, сказуемые и дополнения.
А в тот вечер… стоило Надин подключить к телевизору камеру, на экране появились черно-белые кадры с поездами, рельсами, стрелками… Сначала темп был очень замедленный, но постепенно начал ускоряться, картинки накладывались одна на другую, ритм завораживал, подчинял себе, не отпускал. Жо встал и пошел к холодильнику за безалкогольным пивом, а я не могла оторваться от экрана, моя рука нашла руку моей дочери, подлежащее; по моему телу пробежала дрожь, сказуемое; Надин улыбнулась, дополнение. Жо в это время зевал. А я смотрела и всхлипывала.
Когда фильм закончился, Жо сказал: ну что ж, девочка, в цвете, со звуком и на плазменной панели твое кино смотрелось бы совсем неплохо. А я сказала: спасибо, спасибо, Надин, не знаю, что ты хотела сказать своим фильмом, но я на самом деле что-то почувствовала! Тогда Надин выдернула шнур камеры из нашей древней «Радиолы» и прошептала, глядя на меня: мама, это я записала «Болеро» Равеля картинками, чтобы глухие смогли его услышать. А я прижала дочку к себе, к своему обрюзгшему телу, и дала волю слезам, потому что пусть я и не все понимала, но догадывалась, что она живет в мире без вранья.
Пока мы стояли с Надин в обнимку, я была самой счастливой матерью на свете.
Ромен появился позже, к тому времени мы уже разрезали рождественское полено и обменивались подарками, — появился под ручку с девушкой. Согласился выпить с папашей пива «Туртель», но выпендривался при этом как мог. Ну и пойло, ослиная моча, как ты его в рот берешь, говорил он, и Жо грубо заткнул его. Ага, сказал, спроси-ка у Надеж, что бывает из-за бутылки пива, она тебе объяснит, кретин несчастный! Девушка стала зевать во весь рот, и Рождество было окончательно испорчено.
Надин даже не попрощалась — растворилась в холодном воздухе, будто струйка пара. А Ромен, прикончив полено, вытер губы тыльной стороной ладони и облизал пальцы, — как мне тут было не задуматься, и я задумалась, зачем потратила столько лет на то, чтобы учить его держаться прямо, не класть локти на стол и не забывать благодарить, к чему было все это вранье…
Перед тем как, в свой черед, уйти, сын сообщил нам, что бросает учебу и будет вместе с девушкой работать в Урьяже, курортном городе в десяти минутах езды от Гренобля, там их взяли в блинную официантами. Я смотрела на своего Жо, взглядом умоляя его удержать мальчика, безмолвно крича: скажи что-нибудь, помешай ему это сделать… Но он, повернувшись к нашему сыну, только приподнял бутылку, как делают иногда мужчины в американских фильмах, и пожелал ему удачи. И все.
Ну вот. Мне сорок семь лет.
Наши дети живут теперь своей жизнью. Жо пока еще не бросил меня ради другой — более молодой, более стройной и более красивой. У него на заводе много работы, в прошлом месяце ему дали премию и сказали, что, если он пройдет переподготовку, со временем его сделают старшим мастером.
Когда он станет старшим мастером, его мечты начнут сбываться: он быстрее сможет купить свою вожделенную плазменную панель, свой «порше-кайен» и свой хронометр.
А моим мечтам сбыться не суждено — мои мечты улетучились.
~~~
А какие были мечты…
В пятом классе я мечтала поцеловаться с Фабьеном Деромом, но его поцелуй достался Жюльетт Боске.
Четырнадцатого июля того года, когда мне исполнилось тринадцать, я танцевала под «Бабье лето» Джо Дассена и мечтала, даже молилась, чтобы партнеру хватило смелости положить руку на мою новенькую грудь, но он так и не решился. И я видела, как он после медленного танца смеялся с дружками.
В год, когда мне исполнилось семнадцать, я мечтала, чтобы моя мама поднялась с тротуара, на который внезапно рухнула с не успевшим вырваться криком, я мечтала, чтобы это была неправда, неправда, неправда, и чтобы между ее ног не было этого пятна, позорно мокрого подола. В семнадцать лет я мечтала, чтобы моя мать оказалась бессмертной и чтобы она когда-нибудь помогла мне сшить подвенечное платье, и выбрать букет, и рецепт пирога, и драже нежных оттенков.
В двадцать лет я мечтала стать модельером, уехать в Париж и учиться в школе дизайна — студии Берсо — или в Высшей школе искусств и технологий моды,[5]но отец уже болел, и я пошла работать в галантерейную лавку мадам Пийяр. Тогда я втайне мечтала о Солале,[6]о прекрасном принце, о Джонни Деппе и Кевине Костнере тех времен, когда он еще не выращивал волосы на лысине, но вместо всех них завела себе Жо Гербетта, своего толстенького Венантино Венантини, ну хорошо, пусть не толстенького — в меру упитанного комплиментщика.
