Остров покрыт растительностью. Травы и цветы – весенние, летние, осенние, зимние – торопливо сменяют друг друга, причем больше спешат народиться, чем умереть, занимая время и землю идущих им вслед; неудержимо скапливаются, густеют. И напротив, деревья здесь больны – у них высохшие кроны, покрытые лишаями стволы. Я нахожу этому два объяснения: либо травы отнимают у почвы все силы, либо корни деревьев уперлись в камень (тот факт, что молодые деревца здоровы, подтверждает мою гипотезу). Деревья на холме настолько затвердели, что обрабатывать их невозможно, но и от тех, что растут внизу, тоже никакого толка – древесина крошится, в руках остаются лишь мягкие щепки, липкая труха.
На вершине холма, над поросшими травой ущельями (ущелья на западе – каменистые), построены музей, часовня и бассейн. Все три сооружения современных форм, прямоугольные, без украшений, выложенные из нешлифованных камней. Как часто бывает, камень кажется плохой имитацией и не очень гармонирует со стилем зданий.
Часовня – продолговатая, низкая (от этого она кажется еще длиннее). Бассейн сделан хорошо, но поскольку его края приходятся вровень с землей, в него неизбежно забираются змеи, лягушки, жабы, водяные насекомые. Музей – большое трехэтажное здание с плоской крышей, по фасаду идет галерея, другая, поуже, – позади дома, а наверху высится цилиндрическая башенка.
Оказалось, что дом открыт, и я сразу же там обосновался. Называю его музеем потому, что так говорил о нем торговец-итальянец. Почему? Вряд ли он знал это сам. Здесь мог бы разместиться великолепный отель человек на пятьдесят или санаторий.
Внизу – холл, где вдоль стен тянутся книжные шкафы; книг не счесть, но подобраны они односторонне: только романы, стихи, пьесы (за исключением одной книжечки – Белидор, «Travaux. Le Moulin Perse»[10], Париж, 1937; она лежала на столике из зеленого мрамора, а теперь оттягивает карман моих драных штанов. Я взял ее отчасти потому, что меня привлекло странное имя – Белидор, а отчасти из-за названия «Le Moulin Perse» – не объяснит ли книга назначение мельницы, стоящей внизу, недалеко от берега). Я прошел вдоль полок, подыскивая материал для неких исследований, которые оборвались с началом судебного процесса и которые я попытался продолжить на пустынном острове (я считаю, мы теряем бессмертие из-за того, что борьба со смертью не претерпела никакой эволюции, она направлена на первую, самую очевидную цель – поддерживать жизнь во всем организме. Следовало бы стремиться к сохранению лишь того, что важно для сознания).
Стены в холле облицованы розовым мрамором, кое-где в них сделаны узкие зеленые ниши, наподобие утопленных пилястров. Окна с голубыми стеклами достигли бы второго этажа в моем родном доме. Четыре алебастровых светильника – в чаше каждого из них могло бы поместиться по шесть человек – льют ровный электрический свет. Книги немного облагораживают это пестрое убранство. Одна дверь ведет на галерею, другая – в круглую залу; еще одна, маленькая, укромно спрятанная за ширмой, – на винтовую лестницу.
Из галереи поднимается главная лестница – она оштукатурена под мрамор и покрыта ковром. Под навесом стоят плетеные кресла, вдоль стен – полки с книгами.
Столовая большая – площадью примерно шестнадцать метров на двенадцать. На стенах, над капителями тройных колонн из черного дерева, расположены площадки, нечто вроде лож, и в каждой красуется статуя сидящего божества – полу-индийского, полу-египетского, сделанного из терракоты цвета охры; статуи втрое больше человеческого роста; их окружают темные, выступающие листья гипсовых растений. Ниже идут большие панели с рисунками Цугухару[11], они выпадают из стиля (слишком скромны).
Пол круглой залы представляет собой аквариум. В воде, в невидимых стеклянных коробах помещены электрические лампы (единственный источник света в этой зале без окон). Я вспоминаю аквариум с отвращением. Когда я вошел туда в первый раз, там плавали сотни дохлых рыб, – каково-то было выгребать их оттуда; потом я дни напролет промывал аквариум свежей водой, но все равно ко мне тут всегда липнет запах тухлой рыбы (этот запах напоминает родные пляжи, море без конца выбрасывает на песок массу рыбы, живой и дохлой, запах разносится на многие километры вокруг, и местные жители устают зарывать рыбу в землю). В этой комнате с освещенным полом и черными лаковыми колоннами ты представляешь себе, как чудесным образом идешь по поверхности пруда где-то в густом лесу. Одна дверь ведет в холл, другая – в маленький зеленый зал, где есть пианино, патефон и зеркальная ширма (створок двадцать, не меньше). Спальни, роскошные и неуютные, обставлены современной мебелью. Их здесь пятнадцать. В своей я провел грандиозные преобразования, результаты которых были ничтожны. Больше у меня нет ни картин (Пикассо), ни дымчатого стекла, ни книг с подписями знаменитостей, но я живу среди разрухи.
Дважды при схожих обстоятельствах я совершил открытия в подвалах. В первом случае – когда в кладовой стали иссякать продукты; я искал еду и открыл целое машинное отделение. Обходя подвал, я заметил, что ни в одной стене не было небольшого оконца, которое я углядел снаружи, – с толстыми стеклами и решеткой, оно пряталось за каким-то хвойным кустом. Словно споря с кем-то, утверждавшим, что этого окна нет, что оно мне приснилось, я вышел наружу убедиться, так ли это.
Окно было на месте. Спустившись в подвал, я с трудом сориентировался и нашел участок стены, соответствовавший окну. Значит, стена была двойной. Я принялся искать щели, потайные двери. Подумал, что здесь, на острове, в замурованном пространстве должны храниться сокровища, но потом решил проломить стену и войти: ведь скорее всего там склад – если не пулеметов и боеприпасов, то, возможно, продовольствия.
Я взял железный засов, закрывавший одну из дверей, и, преодолевая слабость, продолбил в стене отверстие; оттуда брызнул голубой свет. Я трудился не покладая рук и в тот же день проник внутрь. Моим первым ощущением было не разочарование (ибо продуктов там не нашлось) и не облегчение (ибо я обнаружил водяной насос и электрическую установку), а долгий, восхищенный покой: стены, потолок, пол – все было облицовано голубым фарфором, и даже сам воздух (свет проникал сюда лишь через высокое оконце, скрытое кустом) пропитывала насыщенная голубизна, как пену иных водопадов.
Я очень мало понимаю в моторах, но тем не менее смог запустить в действие некоторые из них. Когда у меня кончается дождевая вода, я включаю насос. Меня удивили и собственные способности, и прекрасное состояние несложных, в сущности, машин. Я прекрасно знаю: если что-то сломается, мне останется лишь смириться. Я такой невежда в технике, что до сих пор не смог понять назначение ни зеленых моторов, находящихся в той же комнате, ни вала с лопастями, который установлен в южной, низкой части острова (он соединен с подвалом металлической трубой; если бы не его удаленность от берега, я бы решил, что он имеет какое-то отношение к приливам, я мог бы вообразить, что он служит для подзарядки аккумуляторов, наверняка существующих при генераторе). Из-за моей технической беспомощности я стараюсь экономить: включаю моторы, лишь когда это крайне необходимо.
