Но если почти все произведения Нодье более или менее легко отнести к какому-нибудь определенному виду и жанру, то «Фея Хлебных Крошек» – вещь едва ли не уникальная: ее можно прочесть в нескольких различных ключах. Можно – просто как сказку, где герой, с честью выйдя из испытаний, как и полагается сказочному герою, получает в конце невесту и благополучие. Можно – как романтическую легенду вроде легенды о Голубом цветке в романе Новалиса «Генрих фон Офтердинген» (в «Фее» герой тоже ищет таинственный цветок, от которого зависит его судьба). Можно – как рассказ человека, подверженного ночным кошмарам, о посещающих его сновидениях. Можно – как литературное воплощение масонских теорий (на заднем плане повести – типично масонский мотив строительства храма царя Соломона, на переднем – моральное совершенствование человека). Можно – как сатиру на современные наукообразные теории (полемика с профессиональным филантропом, которого не отличить от палача или безумца, в последней главе). Можно – как изложение философических теорий самого Нодье о преображении рода человеческого, его «воскресении» в новом нравственном и физическом облике. И все это будет правильно, потому что все это в повести есть, и для каждого ее аспекта нетрудно обнаружить фольклорные или литературные прототипы или источники, но все они смешаны в «Фее Хлебных Крошек» самым причудливым образом. Разъятие этого единого целого на части – дело неблагодарное, но необходимое для того, чтобы разобраться в смысле, который вложил автор в свою необычную повесть.
* * *
Начнем с самого очевидного – со сказочных элементов «Феи Хлебных Крошек». Сама героиня обладает многими чертами, заимствованными из французского фольклора: по преданиям, распространенным на севере Франции, феи всегда одеваются в белое (и Фея Хлебных Крошек неизменно щеголяет на редкость опрятным белым нарядом); духи в северных легендах всегда маленького роста, раз в год они собираются на большой праздник и танцуют всю ночь напролет (точно как девяносто девять сестер Феи Хлебных Крошек в главе двадцать третьей); жены эльфов и карликов ослепительно красивы ночью, при дневном же свете их красота блекнет.[9]
Со сказкой повесть Нодье роднит не только облик заглавной героини и невероятный, «сказочный» характер описываемых событий, но и сама структура. Ученые давно установили связь структуры волшебной сказки с посвятительными ритуалами, с обрядами инициации, при которых происходит переход индивида из одного статуса в другой: герой выдерживает ряд испытаний, приобретает магические способности и как бы возрождается в новом качестве.
Однако, если основной принцип поведения героя в сказке – «всякое предписание должно быть выполнено, а всякий запрет нарушен», – по замечанию исследователя, не обязательно связан с «морально-этической характеристикой (вежливость, доброта, щедрость и т. п.)»,[10]то для Нодье первостепенно важна именно эта морально-этическая характеристика. От Мишеля-плотника во всех испытаниях, которые ему устраивает Фея Хлебных Крошек, требуются именно моральные достоинства: доброта, бескорыстие, верность. Качества самые простые, как прост и Мишель – своего рода французский «Иванушка-дурачок». Однако если в народной сказке такой герой вполне естествен, то в мире, нарисованном Нодье, он выглядит исключением, оригиналом, даже безумцем. Ибо по законам сказки, в которой правильное (моральное) поведение в конце концов обязательно вознаграждается, живет только он один (и, разумеется, Фея Хлебных Крошек).
Таким образом, в «Фее Хлебных Крошек» Нодье сталкивает две реальности: реальность современного мира, изображенного сатирически (сцены суда, казни), и реальность волшебной, народной сказки, воплощением которой являются Мишель и Фея.
В своих статьях Нодье неизменно прославлял народную литературу, причем не столько из эстетических, сколько из моральных соображений. Подобно тому как Жан Жак Руссо (один из учителей Нодье) считал, что наиболее счастливым было «естественное» состояние человечества, а науки и искусства принесли людям больше вреда, чем пользы, так и Нодье – на другом материале – создавал своего рода патриархальную утопию: «Сто лет назад крестьяне в наших деревнях читали предания и сказки и верили в них; теперешние крестьяне читают газеты и прокламации и верят в них. Они были безрассудны, они сделались глупы: вот и весь прогресс. Какое из этих состояний лучше? Кто знает…»[11]Народная литература представлялась Нодье прибежищем от новейших веяний. В конце жизни, в 1842 г., он посвятил целую статью так называемой «Синей библиотеке» (по цвету обложек) – книжной серии вроде русской лубочной, куда входили сказки, рыцарские романы и прочие чудесные истории (именно такие книги продает разносчик в последней главе «Феи Хлебных Крошек»). «У всякого народа есть собственная поэзия, – писал Нодье. – Всем детям нужны сказки, которые их забавляют, удивляют или пугают; всем женщинам нужны романы, которые вносят в однообразие их повседневной жизни иллюзии любви и приключений; всем мужчинам, даже самым просвещенным представителям старинных цивилизаций, нужны истории более или менее преувеличенные, которые представили бы их происхождение более великим с помощью эпических вымыслов. В этих-то книгах и следует искать чувства наивные и возвышенные, изобретения изящные и энергические, язык гибкий и самобытный. ‹…› Там-то и запечатлен навеки ум и характер народа. Наш угрюмый опыт и наша педантическая ученость презирают эти книги, а между тем они – простодушные архивы доброго старого времени, в них содержится все, что старые нации, подобно старым людям, помнят о своем прошлом».[12]
Нодье убежден, что в этих наивных легендах больше нравственности, чем в любых высокоморальных сочинениях новейших авторов, и что забвение народной литературы – показатель нравственного упадка общества: «Благодаря прогрессивному совершенствованию эмансипированной цивилизации народ больше не читает «Синюю библиотеку». Он читает непристойные стихи, похабные песенки, развратные романы, горячечные бредни заговорщиков и безбожные бредни софистов. Общество должно двигаться, и оно двигается – сами знаете куда; не нашим слабым рукам дано остановить его на роковом пути, ведущем к гибели: ведь такова воля века».[13]Нодье, впрочем, несмотря ни на что, пытался остановить общество на этом пути и не жалел язвительности в описании технических новинок, изощренность которых представлялась ему обратно пропорциональной их нравственной пользе (он даже придумал себе в конце жизни псевдоним «Доктор Неофобус» и подписывал им некоторые из своих сочинений «здравомыслящего насмешника» – так он сам определил свою позицию по отношению к технократической цивилизации[14]).
