Тодхантера он не штудировал, как и Евклида, выглядевшего новехоньким, предпочитая посылать пули в мишени, а не рассчитывать их траектории. Поэтому об артиллерии речи быть не могло. Для гвардии или кавалерии он был слишком беден и поступил в пехоту, а ссылка на весьма дальних и еще более сомнительных кельтских предков обеспечила ему направление в шотландский батальон. И уж тут-то мой благородный юноша вдоволь нащеголялся в юбочке и других столь же национальных принадлежностях формы «бравых молодцов», столь любимых королевой Викторией, — одним из тех, кому она в утешение после бесславного поражения в Крыму дала всемилостивейшее позволение «носить усы».
Юбочка и привлекла внимание Алвины на параде в Олдершоте. Амазонка, наводившая жуть на тихих мужчин, которые предпочитали есть баранину, добытую к столу не их руками, она дала клятву, что выйдет только за настоящего охотника-спортсмена и солдата. И Джорджина явилась довольно неказистым плодом их целомудренной страсти. Еще удивительно, что она появилась на свет без лисьего хвоста, вожделенного трофея любителей лисьей травли.
Во всей Британской империи не сыскалось бы места, где бы доблестному офицеру не довелось маршировать, муштровать подчиненных, стрелять птиц, охотиться и сражаться за родную страну. Тупым концом пики для кабана он сломал себе два ребра; играя в поло, он упал с лошади и сломал руку; фуззи-вуззи ранил его копьем в бедро, а братец бур раздробил ему лопатку меткой пулей магазинной винтовки Маузера. Тем не менее, хотя он добросовестно платил долги с двухлетней задержкой, продвижение по служебной лестнице шло туго, и в 1910 году он вышел в отставку на половинное жалованье всего лишь капитаном, получив на прощание утешительный чин майора.
И что дальше? Без малого пять лет он проживал в Бате, снимая скромный домик, а Джорджина посещала школу и училась, как оставаться юной. Вернее же, ничему не училась, пока ее сберегали юной.
Первое августа 1914 года обернулось для Смизерса великим днем. Когда он узнал, что европейская война уже несомненно началась, он гарцевал по улицам Бата на невидимом скакуне, и невидимые шпоры звенели еще громче обычного. Его терзали лихорадочные опасения, как бы Англия не «опозорилась», оставшись в стороне. Нет, за международной политикой Британской империи он никогда особенно не следил и весьма смутно представлял себе, что, собственно, произошло и почему. Просто он чувствовал, что Англия должна сражаться и это будет для нее очень хорошо — ведь Смизерс снова окажется при деле.
Объявление войны омолодило Смизерса. Никакая прививка доктора Воронова не могла бы оказать столь магического действия. Несколько недель он взвешивал, не отправиться ли ему в Ирландию защищать государственный корабль от дьяволов Редмонда, стать чем-нибудь вроде адъютанта у Смита, но европейская война была куда предпочтительнее. Вечером 4 августа, когда они засиделись допоздна, слишком обрадованные, слишком опьяненные вступлением Англии в общую схватку, он сказал Алвине:
— Повеселимся и поживимся! Китченер сумеет устроить войну подлиннее.
Утром в следующий же понедельник Смизерс уже стучался в разные двери военного министерства, встревоженного и обеспокоенного, — возможно, оно более сознавало критическую важность своих обязанностей, чем чувствовало себя готовым исполнять их. От его услуг оно отказывалось упорно, но он предлагал их еще упорнее. Военному министерству он был известен — и не с лучшей стороны. Но взять его им все-таки пришлось. И тут же встал вопрос — а что с ним делать? К счастью, кто-то вспомнил про горячую любовь Смизерса к животным — подтвержденную множеством шкур, голов и лисьих хвостов. И его назначили ремонтером, а затем — номинальным начальником ветеринарного госпиталя для лошадей и мулов. О, Смизерс выполнил свой долг с честью! Как и Алвина, которая в госпитале буквально затравливала раненых, пока они не выздоравливали. И даже как Джорджина, забранная в добровольческий медицинский отряд, чтобы отскребать полы и мыть посуду во имя Общего Дела.
Но и лучшим друзьям приходится расставаться. Счастливые военные годы на полном подполковничьем жалованье пронеслись слишком уж быстро, и Смизерс вновь оказался на покое. Образование Джорджины было «завершено», и возвращаться в Бат не имело смысла, а потому Смизерс купил обширный, хотя и обветшавший дом на гребне холма над Кливом. Эта прекрасная загородная резиденция, имеющая то-то, то-то и т. д., с участком земли площадью 1 акр 2 рода, безобразным клином вторгалась в поместье сэра Хореса Стимса, баронета. «Омела» в свое время, вероятно, служила приютом овдовевшим супругам былых владельцев поместья, а затем дом с прилегающей землей был отчужден от него в легкомысленной манере старозаветных помещиков. Когда сэр Хорес приобрел поместье, в «Омеле» проживала престарелая дама, которая наотрез отказывалась продать свою обитель и ему, и кому угодно другому, а также и производить в ней какие-либо починки. Она заявляла, что до ее смерти дом простоит. И он простоял, но требовал большого ремонта. Сэр Хорес это знал и не сомневался, что никто его за назначенную цену не купит. Коммерческая проницательность взяла верх над жадностью к земле и феодальной гордостью. Он упрямо торговался. А тут явился невинный сердцем Смизерс, взглянул, одобрил и купил — на половину отцовского наследства, легкомысленно и без проволочек.
Сэр Хорее и рассвирепел, и почувствовал уважение к Смизерсу — такое полнейшее отсутствие коммерческой проницательности было для него попросту непостижимо. Ему даже в голову не приходило, что в мире есть люди, которые не только ее лишены, но и питают к ней презрение. По сравнению со Стимсом, Смизерс сразу обретает симпатичность. Финансовые маневры Хореса вызвали бы у него отвращение — будь он способен их понять. Но что из всего этого вышло? Смизерс служил своей стране в рядах ее армии — быть может, без особого толка, но всю жизнь и порой с прямой опасностью для этой жизни. Теперь «на закате дней», как страховые компании называют старость, он обитал в английской загородной руине, располагая примерно шестьюстами фунтами в год. Хорес же прибрал к рукам по меньшей мере три поместья, некогда предназначавшиеся для того, чтобы вскармливать и покоить воинов, защитников трона, — и все благодаря топленому жиру и смазке. В конечном счете надменная позиция Смизерса, не снисходившего ни до чего не достойного джентльмена, привела к тому, что был он наемным убийцей в международных ссорах камберуэлского торговца и его приятелей.
А ему самому это когда-нибудь в голову приходило? Скорее всего, нет. Умение мыслить среди достоинств Смизерса не числилось. Но отношения между ним и Хоресом сложились любопытные. Смизерс любил охоту на фазанов, но дичь принадлежала Хоресу. Смизерс любил удить, но рыба существовала лишь с любезного позволения Хореса. Смизерс и Алвина, закоренелые, хотя и убеленные сединами лисоубийцы, и теперь с наслаждением помчались бы за сворой по полям, но, если в конюшнях сэра Хореса скребли копытами пол двадцать благородных скакунов, службы Смизерса отличала лишь меланхоличная пустота, кое-где затянутая паутиной. Так вот, когда сэр Хорес узнал, что Смизерс не только отобрал у него лакомый кусок, но еще и старых кровей настоящий полковник регулярной армии, это произвело на него впечатление. Сам он носил звание не то капитана, не то королевского рыцаря, не то лорда-хранителя лейб-гвардии, не то еще какое-то, но оно было заработано не на поле брани, а представляло собой камуфляж, прятавший его от мобилизации и присвоенный ему благородной страной, жаждавшей уберечь его, дабы не лишиться бесценной лепты, которую он вносил как член Имперского правления по топленому жиру и сливочному маслу.
