Изучали мы и военное дело, которое преподавали командиры из гарнизона и военрук. Изучали оружие (винтовку, наган), рода войск и их вооружение, сдавали зачеты по уставам, несли караульную службу. Военное дело изучали все студенты, даже негодные к строевой службе в армии. Я не любил этот предмет, но долг обязывал учить, и я учился, добросовестно нес караульную службу, сдавал зачеты. По четыре часа мы охраняли военный кабинет, в котором стоял станковый пулемет, хранились винтовки. В программу военной подготовки входили и военные игры. Нас строили по четыре в ряд и водили за город, где различными маневрами мы изображали сражающиеся стороны: походы проходили с песнями.
Начиная со второго курса я начал на полставки работать лаборантом на кафедре зоологии, но потом увлекся ботаникой и решил перейти в группу растениеводов. Декан дал согласие, обязав меня ликвидировать задолженность в пройденном этой группой материале, что не составило для меня труда: в свое время я догонял в ФЗУ. Напряженная учеба чередовалась с разнообразной практикой в колхозах. Отработав очередную практику, я получил стипендию и собирался домой на каникулы, когда получил от отца письмо с сообщением, что друг моей юности Коля Скворцов погиб под Минском, попав под машину. Я долго не мог в это поверить, и только в 1934 году в Москве на курсах политсостава встретил сослуживца Скворцова, который был свидетелем того, как Колю сбил грузовик. Не сомневаюсь, что из Николая получился бы отличный офицер-танкист. Он был храбрым человеком, и если бы он дожил до Отечественной войны, то стал бы или героем, или сложил бы свою отчаянную голову в первых боях...
Я продолжал учиться. Стипендии в институте установили большие: можно было получать и по 130 рублей в месяц, но так как наш факультет не считался основным в институте, то потолок для нас установили в 110 рублей. Эту высокую стипендию я сохранил до конца учебы. В группе я был академуполномоченным и вместе с парторгом и комсоргом входил в руководящий треугольник группы. На окраине Ярославля возводился огромный комплекс Резиноасбестового комбината — целая система самостоятельных заводов: сажевый, кордный, шинный, механический, синтетического каучука и другие заводы. Завод синтетического каучука (СК-1) был первенцем в СССР, и студенты всех вузов города часто работали на стройке. В июле 1932 года он вступил в строй. Синтетический каучук вырабатывали из картофельного спирта, и у причалов Волги стояли огромные баржи с картофелем. Мы ходили сюда на заработки по выгрузке мешков с картошкой: нам платили 25 копеек за каждый вынесенный из баржи и высыпанный мешок картошки. Пустые мешки сдавали учетчику и тут же получали деньги. Мешки были тяжелые, картошка мокрая, у Волги грязно, и воздух пропитан влагой. Спецовок у нас не было; мы надевали углом на голову наиболее сухой мешок и на него уже клали мешки с картошкой. Голова и шея были хорошо закрыты, но спина все же была мокрой. Работая всю ночь, мы зарабатывали по сто с лишним рублей и довольные шли в общежитие.
Но третий курс мне закончить не удалось: меня с другими коммунистами-студентами забрали на военные сборы. Мы выехали в Гороховецкие лагеря — стоящие среди сосновых лесов летние лагеря 18-й стрелковой дивизии, штаб которой находился в Ярославле. Из биологов-студентов туда попал я один, и мне было очень за это обидно, особенно потому, что недели за три до отъезда в лагеря судьба свела меня со студенткой-выпускницей нашего факультета Валей Кузнецовой, которая жила в нашем общежитии.
Первые уроки армейской жизни
В лагерях нас, троих прибывших студентов, направили в 52-й стрелковый полк, комплектовавшийся за счет ярославских запасников. Комиссар полка Осипов поручил нам проводить занятия по партийному просвещению. Занятия мы проводили раз в неделю и больше нас ничем не обременяли, поэтому время тянулось очень медленно. Здесь, в лагерях, располагались все части дивизии. Стрелковые полки были расположены в ряд за главной линейкой лагерей, мелкие части располагались там, где им было удобнее обучать людей. Все части имели определенные места для купания в Инженерном озере — заполненном водой глубоком провале. Глубина озера составляла до 80 метров, и купаться разрешалось только в определенных местах. Переплывать озеро строго запрещалось, хотя ширина его не превышала 100 метров; в озере почти ежемесячно кто-то тонул.
Через месяц комиссар полка назначил меня заведующим кабинетом массовой политический агитации. Кабинет находился в деревянном домике с широкими окнами и входом в середине, по сторонам которого были веранды. Вся территория вокруг кабинета была обставлена щитами с наглядной агитацией: ленинские указания о чистке партии, закон об охране социалистической собственности, текст торжественного обещания красноармейцев. В кабинете были брошюры, газеты, журналы. Никто в кабинет не заходил. Здесь я проводил занятия с коммунистами. После, размышляя об этом, я понял, почему выбор в назначении завкабинетом пал на меня. Начальник политотдела 18-й СД Сергеев, очень культурный и образованный человек, пользующийся большим авторитетом в дивизии, сам отбирал нас на работу в армии и проверял нас на практической работе в лагерях. Сергеев отобрал наиболее успевающих в учебе студентов, зная, что они не отстанут в учебе, побыв июнь—июль в лагерях. Он следил за нашей работой и опекал нас. Мое старание в работе, очевидно, было ему известно, что и послужило поводом рекомендовать меня к назначению заведующим кабинетом массовой политической агитации.
Лагерные сборы красноармейцев продолжались 5—6 месяцев, но нам было объявлено, что нас взяли в лагеря только на два месяца, и мы с нетерпением ждали срока окончания сборов. Как-то перед отбоем мы втроем пошли в купальню полка. Здесь никого не было, лишь один человек одевался после купания. Мы начали раздеваться и вдруг слышим: «Я запрещаю вам купаться». Один из нас спросил: «А кто вы будете?» — «Я комбат Пилсток!» — «А откуда нам это известно? К тому же мы не подчинены вам». Как разошелся Пилсток! Оделся, видим — в петлице шпала, значит, комбат. Мы все же выкупались, не обращая внимания на крики Пилстока, тот рассердился и ушел. До нашего отъезда оставалась неделя, но в воскресенье старшина роты, в которой мы жили, подошел ко мне и сказал: «Премилов, собирайся на гауптвахту под арест». Я спрашиваю: «За что?» — «За пререкания с командиром полка». — «Да я его и не видел близко и не разговаривал с ним». Старшина был пожилым человеком, каких в дивизии было много из оставшихся в армии после Гражданской войны. Он поверил мне и разрешил сходить к комиссару полка. Комиссара я не нашел и пошел в политотдел дивизии и здесь попал прямо в кабинет начальника политотдела Сергеева. Он внимательно выслушал меня, написал записку комиссару полка Осипову и велел сейчас же передать ее. Комиссара Осипова я нашел в столовой, обратился к нему и подал записку. Не знаю, что там было написано, но Осипов прочитал и сказал мне: «Идите отдыхайте». Я пришел и все рассказал старшине. Примерно через час он сказал мне, что гауптвахта мне отменена.
По субботам в лагерях в полковых клубах на открытых сценах устраивались выступления самодеятельности. Тогда этому виду культурной работы в дивизии уделялось очень большое внимание. Клубы всех трех стрелковых полков были расположены на одной линии, и можно было переходить от одного клуба к другому. Для посетителей были сделаны деревянные скамейки, расположенные полукольцами с постепенным повышением к задним рядам. Мы ходили на такие концерты. В субботу и воскресенье там показывали кино. Как-то после окончания кино, когда опустилась темная ночь, а территория лагерей освещалась бедно, я пошел к своей палатке и не мог ее найти, так как видел очень плохо — куриная слепота. С трудом дошел до домика, в котором горел слабый свет, — это был штаб полка. Я попросил посыльного отвести меня в палатку. Больше в одиночку в кино я не ходил...
