Парашют открылся. Горящий самолет пошел вниз. Думаю: «Все погибли». Однако штурман сидел с 3,5 тысячи до 1500 метров, а потом все же рискнул выпрыгнуть и спасся. А радист и стрелок, видимо, были ранены и погибли вместе с самолетом.
Приземлился я в густой еловый лес. На левой ноге один меховой носок «унтенок», на правой ноге — унт. Достал индивидуальный пакет, бинтом перемотал ногу. Вытащил пистолет. Шлемофон снял. Стянул парашют. Сел и заплакал. Минут 15–20 сидел, пока не почувствовал — прохладненько. Ну, думаю, надо выбираться. Ножом вырезал у шлемофона уши, надел. Пистолет в правую руку, компас в левую и пошел на восток. Сначала слышал стрельбу впереди. Где ползком, где пригнувшись, так и шел не знаю сколько, только смотрю, а осветительные ракеты уже по сторонам взлетают. Думаю: «Где-то здесь наши». Обрадовался. И рискнул на рассвете постучаться в крайний дом какого-то населенного пункта. Открывается шторка. Выглядывает мужчина. Я к нему с пистолетом: «Скажи, тут немцы или русские?» Он со страха окно закрыл. Потом выглянула хозяйка: «Тут немцы были. Дней 20 тому назад их прогнали». — «Если вы меня обманули, то ваш дом сожгу!» — «Нет! Нет!» Крестится. Тогда смело пошел в этот населенный пункт. Прошел по нему — никого. На обратном пути стал стучаться в дома. Слышу окрик: «Стой, кто идет?» Меня фонариком осветили: «Разряди пистолет». Вызвали начальника караула, привели меня в дом. Зажгли коптилку. Расспросили, как, чего, проверили документы, обняли, отдали пистолет, пригласили медсестру, которая мне ногу забинтовала. Нашли мне обгорелые валенки, переодели в ватные брюки и фуфайку. Пошли на завтрак, где мне налили большую кружку разведенного спирта. Выпил, поел. Уложили меня в лазарет. Я пролежал весь день, но до вечера никак не мог уснуть, хотя мне и дали какие-то таблетки.
Оказывается, я попал к заградотрядовцам, которые дезертиров и блуждающих немцев отлавливали. Они мне сказали, что обязаны, согласно приказу Сталина, летный состав доставлять немедленно на аэродромы. До ближайшего аэродрома штурмовиков надо было ехать 18 километров. Дали мне сани с лошадью и охрану из двух автоматчиков — по лесам очень много бродило дезертиров с оружием. Привезли на аэродром прямо к руководителю полетов. Я своих спасителей расцеловал, поблагодарил, и они сразу поехали обратно, чтобы домой засветло попасть. Подождал, когда вернутся с задания Ил-2. Спрашиваю командира полка: «Сколько они будут в воздухе находиться?» — «Полтора часа». Чудно. У нас-то вылет длится по 6–9 часов, а тут всего полтора, а то и того меньше. Вместе с вернувшимися с задания штурмовиками пошел в столовую. А там мой штурман! Побыли на этом аэродроме пять дней. Полк должен был перевооружаться на Ил-10. Летный состав на самолете улетел в Смоленск, и мы вместе с ними. Оттуда уже самостоятельно добирались на поезде до Барановичей, в которых базировался наш полк. В общем, в часть мы вернулись через двенадцать дней. За это время НИКТО не сообщил в полк, что мы живы. Обычно ждут десять дней. Мы со штурманом появились в полку на рассвете. На нас набросились, на руках понесли в столовую, целовали, обнимали. Потом командир полка велел идти отдыхать, а постель моя уже свернута. Поставили мне кровать и новую постель сделали. Они и матери сообщили, что я погиб. Но как видишь, все обошлось, правда, за то, что техника взял, мне влетело. Рассказывали, что через пару дней командир эскадрильи увидел моего стрелка: «Ты что здесь делаешь?» — «Я не полетел». — «Кто полетел?» — «Техник». Это стало известно командиру дивизии. Потом, когда мы вернулись, командир дивизии нас вызвал на беседу: «Победителей не судят. Но больше этого не делай. Техника не бери». Пожурил меня, но представление к ордену Красной Звезды зажал.
Летать я не мог, поскольку слегка обгорел и болела поясница. Да и внутреннее состояние было не ахти. Нас отправили в Солнечногорск в дом отдыха санаторного типа с углубленным осмотром и лечением. Пробыл я там 24 дня, подлечился, успокоился и вернулся в полк. Сначала слетал с командиром эскадрильи, потом самостоятельно днем. Потом сделал контрольные полеты ночью, провели меня в прожекторах.
— Как это?
— Прожектор стоит вертикально. Я подхожу, помигал огнями, вошел в прожектор, и они тебя ведут, а ты, во-первых, должен поначалу привыкнуть, ну а потом постараться вырваться. Главное, чтобы тебя не ослепили. В кабине так светло, что пылинки считать можно. Ни в коем случае нельзя смотреть на прожектор — ослепит, не увидишь приборы и разобьешься. Поэтому даешь полный накал приборам, взгляд только на них — ни направо, ни налево, и начинаешь по приборам маневрировать. Обычно делали резкий разворот с потерей высоты и выход из прожектора спиралью. Я попробовал днем сделать такой маневр, который я делал ночью по приборам. Когда я увидел по горизонту то, что я обычно делал по приборам, мне стало страшно. Сразу штурвал отдал и не стал делать. Думаю: «Свалюсь!» Но так виражить можно только тогда, когда уже сбросил бомбы. Пока ты на боевом, бьют не бьют — держи боевой курс, пока не сбросил бомбы. Как сбросил бомбы, так сразу самолет бросаешь. Над Будапештом меня взяли примерно 15 или 18 прожекторов. Вышел оттуда с пробоинами от зенитных снарядов. Я все удивлялся, как они могут так резко менять высоту взрыва снаряда? Я же со скоростью снижаюсь, а снаряды как со «ШКАСа» идут и все время рвутся на моей высоте… Моего друга, Ивана Седых, там так побили, что едва прилетел. Разворочена плоскость была.
Дали новый самолет. И я еще сделал 28 вылетов. Первые вылетов пять мандражил. Было страшновато. Кажется, самолет не так идет. Вроде заходят меня сбивать. Я уже кричу: «Радист, смотри! Стрелок, смотри! Второй раз уже живой не останешься, если шибанут!» Потом привык, все прошло, как будто ничего не бывало.
Кстати, после этого случая, когда техники просили взять их, у нас говорили: «Иди к Володе Пшенко, он хорошо возит…»
— Была ли у вас информация о бомбардировках союзников, которые они проводили в Германии?
— Была. Ну, хорошо, что начали воевать. Хоть поздно, но начали.
— Были в полку случаи покидания самолета из-за потери ориентировки?
— Такое было. Мой командир эскадрильи Храпов Петр Иванович и штурман Братюха Петр Васильевич хоть и не выпрыгнули, но заблудились здорово. Полк еще в Монино базировался. Вылет делали в глубокий тыл. На обратном пути пролетели аэродром. Пришли в район Ногинска, Электростали. Дело уже к рассвету. Штурман говорит: «Нам дали пеленг. Надо лететь на запад». Командир: «Это немцы нас ведут. Не полетим. Еще запроси пеленг». Он еще запрашивает: «Точно разворот на 180е. Бери курс 270 градусов и выходи на свой аэродром». Тогда он спрашивает: «А как фамилия командира полка?» На земле: «Да, что он совсем?» Ему докладывают: «Цегин». Он: «Немцы не дураки, они фамилии командиров полков знают!» Запроси фамилию замполита. А сам развернулся, взял курс на аэродром, идет. Штурман говорит: «Тяни, командир, тяни». Подходит к аэродрому, а горючего у него уже нет. Кое-как на одном моторе сел на фюзеляж, на пахоту. Вылезли, смотрят — стоят какие-то самолеты. Немцы! Он и радист занимают оборону у самолета. А штурмана и стрелка послал в разведку. Оказывается, это Монино. Перед этим вылетом его представили к Герою, но из-за этой истории командующий дальней авиацией Голованов ему Героя не дал. Он потом сделал еще полсотни вылетов. Когда закончилась война, мы перелетели в Чернигов. Командующий дальней авиацией облетал все гарнизоны. Спрашивал: «Кого обидели в награде, должности?» Собрал весь летный и инженерно-технический состав в парке около штаба корпуса. Петр подходит: «Товарищ командующий, так и так, у меня 300 вылетов, а Героя мне так и не дали». — «Почему? Командир полка, что такое?» Потом ему кто-то из кадровиков подсказал: «Подожди-подожди, так ведь это же вы Храпов? Вы спрашивали: «Кто командир полка?» Тогда понятно! Сколько вы после этого вылетов сделали?» — «Столько-то». — «Товарищ командир полка, как воевал товарищ Храпов?» — «Прекрасно!» — «Не волнуйтесь, разберем ваше дело». Через неделю ему присвоили звание Героя Советского Союза. Да потом над ним все смеялись: «Будешь еще через радиста запрашивать фамилию командира полка?»
