— Ты теперь снова будешь сниться, девочка из сада?
Когда краешки облака, лежащего на небе, становятся золотыми, Катя аккуратно прибирает постель, заправляя простынь под матрац, куски железной сетки, из которой состоит дно кровати, колют ей пальцы. Взбив подушку и уложив её на установленное порядком место, Катя удовлетворённо улыбается, надо же, как она научилась хорошо прибирать постель за время пребывания в лагере, вот мама удивится. Причесавшись, Катя начинает собирать свои вещи, вынимая их из тумбочки и складывая в походный мешок. Последней остаётся красивая рыжая раковина с розовыми внутренними стенками, которую Катя нашла на морском дне недалеко от берега и хочет подарить маме. Прежде чем засунуть раковину в мешок, Катя ещё раз заглядывает внутрь, где таится непроницаемый мрак, и, хотя там очень мало места, всё равно может оказаться, что кто-то ещё живёт в глубине раковины, слушая её морской шум. Катя прикладывает раковину к уху и тоже слушает. Ей хочется скорее в Москву, к маме, чтобы и она быстрее смогла услышать шум свободного моря.
Автобус едет пожелтевшей от жаркого солнца крымской степью, горы медленно поворачиваются по сторонам дороги, нехотя отступая назад, солнце печёт сквозь потёртые занавесочки на окнах, но пионерам весело, они играют в слова, рассказывают истории и смеются, обмениваются адресами, а водитель автобуса, длинный человек в светлой рубахе, которого Катя никогда раньше не видела, напевает трудно различимые из-за шума мотора песни, оборачивается в салон, лукаво прищурившись и подмигивая кому-нибудь, кто встретит его взгляд, а иногда, когда за его спиной раздастся взрыв смеха, тоже громко захохочет, закинув голову назад, обернётся, глянет весело и снова хохочет, закидывая голову, такой весёлый человек.
И всё-таки, когда автобус приезжает на вокзал, Катя с облегчением выходит в отбрасываемую зданием тень, уж очень жарко было в железном теле машины. У Марины есть деньги и она покупает для себя и Кати по стакану ситро. На здании вокзала висит плакат, призывающий успешно завершить пятилетку, на нём изображены смеющиеся юноша и девушка, приложившие руки козырьком к глазам, чтобы не жмурясь смотреть на встающее прямо перед ними солнце коммунизма. И в это время, когда Катя ещё пьёт из вспотевшего стакана, прикладывая кончик языка к щемящим от холода зубам, к девочкам подходит человек в рубашке с коротким рукавом, от которого пахнет бензином и нагретой дублёной кожей.
— Кто из вас Котова Катя? — спрашивает человек, потирая ладонью загорелый затылок. Ещё не получив ответа, он уже смотрит Кате в глаза, словно проверяет пионерок на честность. Взгляд у него светлый и спокойный, как леденящее рот ситро.
— Я, — отвечает Катя.
— Я из милиции. Ты можешь нам очень помочь, Катя. Поговорим?
— Но у меня же скоро поезд, в Москву.
— Ничего, не бойся, посадим тебя на поезд, — человек улыбается, чуть сощуривая глаза. — Ты уж извини, срочное дело. А подружка пусть пока тебе место займёт, потому что разговор у нас будет секретный.
Марина понимающе кивает, но всё-таки заметно, по самой её удаляющейся фигурке, что девочка немного обижена недоверием правительственного человека. Она уходит по солнечной пыльной улице, встречаясь с прохожими, которые закрывают её телами, как быстрая вода закрывает полузатопленный плывущий предмет, иногда она вновь появляется в поле зрения, всё дальше и дальше, пока не сворачивает за угол. Так Катя остаётся одна.
Человек со спокойными глазами не торопится. Он покупает себе тоже стакан ситро и выпивает его залпом, вытирает рукой губы, вынимает из кармана штанов пачку папирос, засовывает одну из них, белую, как морская чайка, в зубы, зажигает спичку и прикуривает, внимательно и как-то немного насмешливо глядя на Катю. Она сразу вспоминает, откуда ей знаком этот взгляд — с портрета Ленина, висящего у них в школе, в красном уголке, и она проникается уважением к незнакомому человеку, научившемуся у Ленина правильно смотреть на всё вокруг.
— Что, Катя, — говорит наконец человек. — Разговор у нас очень серьёзный. Ни в какую Москву ты не поедешь.
Катя слушает его молча, но на глаза у неё сразу после этих слов наворачивается какая-то покорная грусть, будто она заранее предвидела свою судьбу.
— Почему? — задаёт вместо неё вопрос человек, вынимая папиросу изо рта и спокойно выпуская дым. — Потому что ехать тебе там уже некуда. Твоих родителей забрали в НКВД, они оказались врагами народа. Твой отец крал и портил на заводе чертежи, а мать помогала ему перечерчивать их неверно. Теперь чертежи попали к империалистам и они опередили нас в создании передового оборудования. Конечно, у твоих родителей на заводе было много сообщников. Сейчас разбираются, где надо, и всех предателей найдут и будут судить. Ты бывала у них на заводе?
— Да, — тихо говорит Катя. Она всё ещё не может осознать услышанное, мысли отказываются приближаться к словам чужого человека.
— Много раз?
Катя кивает. Ей вдруг хочется заплакать, она сама ещё не знает, почему.
— Ничего подозрительного не замечала?
Катя мнёт губы, опуская глаза вниз, пытаясь остановить слёзы.
— Ладно, мы поговорим потом, сейчас это не так важно. Я не из милиции, я тоже из НКВД. Мне поручили отвезти тебя в детский дом, где ты теперь будешь жить. А родителей своих, мой тебе совет, постарайся забыть, и как можно быстрее. Воспоминания о них будут только мешать тебе расти честной пионеркой, верной своей Родине и Коммунистической Партии. У тебя ведь есть Настоящий Отец. Знаешь, кто он?
— Да, — кивает Мария. Одна слеза срывается и капает на белый металлический столик на одной ноге, куда уже много раз капало ситро и по которому ползают ищущие малой сладости мухи. Столик расплывается перед Катиными глазами, горло её сжимает, словно там что-то застряло.
— Вот и молодец, — говорит человек. — В детском доме ты увидишь, что ты не одна, уже очень много таких детей, которые вынуждены расти без родителей, но ты всё равно вырастешь, станешь честной и умной, и ты не повторишь ошибок, которые совершили твой отец и мать. Не повторишь?
— Нет, — мотает головой Катя, больше всего думая о том, как не дать человеку с ленинским взглядом заметить свои слёзы. Ей нестерпимо стыдно, что она плачет, когда надо собраться и посмотреть в глаза своей беде.
— Отлично, — выпускает дым человек. — Тогда поехали. На машине каталась? Вижу, что не каталась. Сейчас прокатишься. И выше нос, пионерка Котова, вся жизнь ещё впереди!
В детском доме очень светло, потому что во всех комнатах большие, ничем не занавешенные окна, днём через них видно сухую ровную степь, а ночью — засыпанную звёздами черноту неба. Катю определяют жить в просторной комнате вместе с четыремя другими девочками, но она не хочет их знать и целый день лежит на своей кровати, глядя в шершавый потолок или закрыв глаза, и только ночью поворачивает лицо к окну и смотрит наружу, в чёрную степь, уже совершенно не веря, что где-то, далеко отсюда, существует её родная Москва, с фонарями и трамваями, с многоголосыми толпами у стадионов, с празднично-красными стенами и башнями Кремля. Катина кровать стоит у самого окна, но открывать его ночью запрещено, только маленькую форточку наверху, и в эту форточку входит аромат прощающихся с летом полей, утром, когда солнца ещё нет, Катя встаёт с кровати и глядит в окно, на спящую траву, над которой уже порхает капустница, проснувшаяся ещё раньше Кати, она не знает бело-зелёных стен, пустого детдомовского коридора, где пахнет штукатуркой и дверной краской, она с волнением находит свой воздушный путь под прохладной лазурью неба, на горизонте которого повисли светло-розовые облака, Кате хочется быть вот такой маленькой, но летучей, чтобы унестись в степь и жить там, среди сухой травы и цветов, однако, подумав, Катя всё же жалеет капустницу, потому что та совсем одна и скоро умрёт от холода приближающейся осени.
