Книга Человеческий панк - Джон Кинг

Идём дальше. Мы с Крисом сцепляем руки и хрустим пальцами. Дэйв принимается смеяться над нами, включается и заглушает нас мощным хрустом, как будто у него двойные суставы, как у Яна Хатчинсона с его кручёными бросками. У меня есть мартена, а у Дэйва отличные кисти. Он постоянно ноет, это его основная проблема. После школы он мог бы стать профессиональным подающим.

— Заебца, мудаГ, — смеётся он.

И нам хорошо, впереди лето, вокруг ребята, и мы в струе.

Старшие ребята держатся спереди, когда мы идём по лестнице в подземный переход, искусственный свет магазинов остаётся позади, эхо чьих-то подков разносится по длинному тёмному туннелю с мазком света далеко в конце, за миллионы миль, фиг доберёшься, разговор сходит на нет, потому что слова отскакивают от грязнющих стен, которые достойны лучших вокзальных толчков, вонища выдержанного пота и мочи уверенно побеждает дезинфецирующие средства торговых рядов. И поскольку нас ведёт братва, которая сегодня закончила школу, мы знаем, что шобла соберётся больше, чем обычно, что они хотят прошвырнуться серьёзной бандой, что в этот день они подписывают договор с миром взрослых, и дальше будут жить по другим правилам, сопливые подростки переключают передачу, и детство остаётся позади. После школы открываются разные пути и атмосфера этой тусовки льётся по центральным улицам, через Квинсмер и вниз, в подземный переход, где Чарли Мэй пытается удержать домашнюю овчарку на толстой серебряной цепи, мы подобрали собаку по дороге, мама Чарли следила из окна, как мы тусуемся у ворот, заплёвываем тротуар и пинаем проломанную стену мартенами. И Чарли борется с псом, который хочет драки, щёлкает зубами и исходит пеной, и на обмотанной поводком руке растягивается новая татуировка, покрытая коричневой коркой, толстый струп скрывает цвета флага Королевства и военного кортика. И мы входим в эхо-камеру внизу, где растрескавшийся кафель скрыт мерзкой туалетной грязью, и поскольку у звука нет выхода, наши голоса искажаются, фузят, как какой-нибудь вонючий хиппарь, который потерял мир, зарывшись в наркоту и фидбэк, в кафтане и марлевой рубашке; и не раздаются панковские аккорды, потеряна грань, запах и цвет убиты напрочь, всё мертво и забыто. И ощущение такое, будто мы застряли в канализации, плывём по течению вместе с говном и рваными гондонами, и дальнобойные грузовики рычат над нашими головами, тяжеловозы, за рулём которых сидят усталые мужики; они даже не знают, что мы там, внизу, им вообще до транды, им хочется домой к семье, искупаться и пожрать, поиграть с детьми, повтыкать в телек, как моему отцу. И мне кажется, в нас нет ничего особенного, совсем ничего, просто классические ребята в бутсах, которые ищут жертву и размышляют, встретится ли сегодня братва из Лэнгли, простая молодёжь, которая треплет языком, как будто ничего с нами не может случиться, плывущая по воздуху, специальные подошвы «Доктор Мартене», и хотя мы никогда не говорим об этом, мы знаем, что наши спины прикрыты, и наша крутость — длинный язык и не слишком развитые мускулы. И почти на автомате мы поворачиваемся налево и идём по пандусу в сторону автобусной станции, а через пару секунд прилетает кирпич и разбивается о стену на три осколка, следом за ним — молочная бутылка, которая разлетается в мелкие серебряные самоцветы, чуть-чуть промазав по башке Хану; и мы видим их авангард, они сгибаются над забором, делают руками неприличные жесты, и вот второй кирпич прилетает Батлеру прямо в лицо, кровь течёт по одежде и капает на землю, но мы не отвлекаемся на них, мы идём за вожаками, пускай решают, что лучше; овчарка вылаивает лёгкие и сверкает бритвенно-остры-ми зубами, губы подняты, обнажая клыки, так же делают мужики, когда срутся, и пёс сходит с ума, его лай несётся по пандусу и забирается под кожу китайских стен, украшенных надписями «БРАТВА В БУТСАХ ИЗ СЛАУ ТАУНА»[2]и «ОСТАНОВКА СЕВЕРНЫЙ ЧЕЛСИ», вливается в тоннель — кто-то не поленился дотащить банку гудрона через весь Слау в четыре утра, чтобы написать «ИРЛАНДСКИЕ УБЛЮДКИ» и «ТЕДДИ»[3]«МОЧАТ ПАНКОВ» — огромными прописными буквами. И мы не собираемся стоять и смотреть, как нас закидывают кирпичами, особенно теперь, когда Батлер опустился на колени, и держится за лицо, и пытается остановить кровь и мы волной вливаемся в дыру, где оказываемся в толпе ребят из Лэнгли, и они адекватно оценивают псину Мэев, и потихоньку отходят, не спуская глаз с клыков, пёс тянет Чарли вперёд, ему не терпится броситься в свалку; и при таком раскладе мы налетаем на них, а они отползают назад по улице, к кафе.

Их мелочь перепрыгивает забор в надежде смыться, уворачиваются от автобуса, водитель жмет на тормоза, запах горелой резины вливается в струи дизельного дыма, и большие ребята принимаются за работу. Делани рядом с Чарли Мэем, их прикрывают Мик Тодд и Томми Шэннон, и этой бригаде всё по хую, руки-ноги машут, и тут Тодд достаёт молоток, с которым не расстаётся, и шарашит по толстяку, которому в жопу впилась овчарка, разрывая штаны, прокусив мышцу до кости, так что парень вопит, как танцор диско. И собака решает дело. Остатки ребят из Лэнгли лезут на заборы, которые огораживают автобусные остановки, народ из магазинов разбегается, придерживая сумки, и мужик в грязной спецовке говорит, чтобы мы уёбывали, что мы толпа кровавых молокососов. Выхлопные газы и рёв моторов сносят башню, дым поднимается, ему некуда лететь дальше, он собирается под крышей, первые облака, которые я вижу за день. Толстяк падает на мостовую и сжимается в комок, когда бьёт ботинок, немного попинать, и Тодд сотоварищи идёт вперёд — работа сделана, все, кроме Хана, долбающего парня по голове военными бутсами на укрепленной подошве, которые носят те немногие, кто не в мартенах, толстое дерево с треском встречается с черепом. И меня тошнит от этого удара, я смотрю на Смайлза и понимаю, что он чувствует то же самое, и Хан ухмыляется и собирается снова ударить парня, и тут Тодд поворачивается и орёт ему завязывать, хватит уже, оставь его, деревянная ручка молотка увенчана толстым стальным навершием, заострённый зад, плоский перед. И Хан собирается ответить, останавливается, решает, что с Миком Тоддом лучше не связываться, он знает, что напрягать Тодда — значит напрягать его трёх старших братьев; они известные психи, старший служит в Королевской Морской Пехоте в Германии, отсидел шесть месяцев за избиение солдата, так что Хан пожимает плечами, и этот из Лэнгли открывает спортивную сумку и начинает кидать бутылки, наверно, привёз их с собой на поезде; и тут парень набегает на меня и пытается вырвать кассетник, и я бью его в лицо изо всех сил, и он больше и старше, но отлетает назад; Томми Шэннон пинает его по жопе, Микки Тодд бьёт молотком, Делани — кулаком, он спотыкается и почти падает, пытается убежать, всё-таки падает, встаёт и, шатаясь, улепётывает по дорожке, а я крепче стискиваю магнитофон. Мой взгляд падает на толстяка, который лежит на земле, в глухой отключке, но мы не успеваем подойти посмотреть, как там у него дела — все замирают, коповозка летит по дороге, сирена завывает и махач забыт, восемнадцать пацанов разбегаются в разных направлениях, никто не хочет попасть на карандаш копам; и коповозка исчезает, нет, вот она вылетает к остановке в стиле Суини; Рейган или Картер приехали бы в «Ягуаре», но это копы, и это фургон, типа Айронсайд, и хотя сейчас лето, все фары включены на полную, глаза-прожекторы. Мы со Смайлзом, Дэйвом и Крисом бежим вместе, этот пылесос остаётся далеко позади, солнце нещадно палит, мы хватаем свежий воздух и щуримся, привыкаем к яростному свету и бежим дальше, к станции; ребята из Лэнгли впереди, влетают в кассовый зал, вон парень, которого я ударил в спину, если они обернутся, у нас будут проблемы, они решат, что мы гонимся за ними, но они продолжают убегать, исчезают; и вот мы добегаем до станции, поворачиваем налево к мосту через пути, а на той стороне Делани, Тодд и еще пара человек бродит, как будто знать ничего не знает, и когда мы подбегаем ближе, я вижу, они разглядывают нас, как ребятишек, которых можно взять для счёта, но полагаться на них не стоит. Мусоровоз выруливает из-за поворота, и они начинают насвистывать мелодию из «Автомашины Зед», и, в конце концов, водитель вдавливает педаль, огни начинают мигать, и они уносятся назад, туда, откуда мы прибежали, а мы бежим к мосту, через пути, тормозим около «Printer’s Devil», и поезд на Паддингтон подползает к станции. Мы останавливаемся и смотрим через забор, как ребята из Лэнгли лезут внутрь, и когда поезд трогается, лампочки начинают вылетать из окон, они взрываются на платформе, как будто это экстренный поезд для футбольных фанатов. Они едут домой, Лэнгли — через одну остановку, традиционный махач в честь конца учебного года забыт, вагоны уменьшаются и исчезают под мостом газового завода. И мы уходим, медленно и гордо, яйца потеют в штанах, лето выдалось жарким, как и в прошлом году, мы убиваем время, тусуемся, хрустим кистями и щёлкаем пальцами, марево поднимается над шоссе, как выхлоп над грузовиком. Мы поворачиваем на улицу Смайлза с граффити КОКНИ РЕДЗ, перечёркнутым и закрашенным логотипом ШЕД, который украшает чуть ли не каждый стол в школе, и в два раза крупнее на двери гаража: ИДИ НА ХУЙ. И мы смеёмся, впереди весёлый вечер, с него и начинается лето, вытираю мокрое лицо, киваю Майору Тому, который шествует по середине дороги, словно Великий Старый Герцог Йоркский собственной персоной, местный дурак вышел в дозор, пациент дурдома, который тащит тебя в участок за то, что ты плюнул на тротуар; и я смотрю на Дэйва, которого всегда тянет надавать этому чёрту по шеям, он закусил губу, хочет засмеяться, но понимает: начнётся драка, которая может затянуться на пару часов. Майору бы сидеть дома, наслаждаться погодой. Мне его жалко, как жалко было парня, которого Хан отоварил по голове, и Смайлза, конечно, все жалеют Смайлза, и дела идут говённо, потому что когда кто-то начинает ржать над Майором, остальные тоже не могут удержаться. Как будто своих голов на плечах нет. И мы проходим мимо Майора и идём домой к Смайлзу. Он проводит нас в гостиную, шишка на черепе отзывается, когда Крис захлопывает дверь, и я начинаю размышлять, почему Делани сотоварищи видят в нас толпу дрочил, и всем ясно, что эти «иди за старшими» и «подчиняйся главарю», «держись в струе» — полная хуйня, что надо думать собственной головой, а не играть в «Саймон Сказал» до конца жизни.