Гэддонский Блок был обычным с виду деревенским домом — строением с пристройками-крыльями в современном стиле и задним двором, окруженным тесно растущими елями. Еловый лес растянулся на целую милю; он со всех сторон охватывал дом наподобие зеленой смирительной рубашки, все теснее и теснее натягивавшейся с годами.
Пару раз Соул пробирался через лесок задним двором, пытаясь сократить расстояние, но путь оказался неудобным. Мешали сплетение ветвей и кочки дерна. К тому же за деревьями было ничего не видно.
(Пятьдесят футов зеленого мрака — и вот уже другой мир. Путник теряет ориентацию в пространстве. Сотню ярдов приходится ползти на животе, ныряя под упавшие стволы и продираясь сквозь заросли, пробивая себе дорогу…)
Элегантное здание центрального корпуса имеет два крыла. Перед входом каменные львы топчут лужайку. Газон изрыт кротовыми норами. Ай да садовник! Ай да жена садовника!
Проскользнувшая мимо фигура в фиолетовом дождевике, оказалась биохимиком Цалем.
Соул нащупал в кармане депешу Пьера. Он отчего-то боялся потерять письмо, прежде, чем найдет время его дочитать.
С полдюжины машин припарковались неподалеку от входа, у въездной гравийной дорожки. Среди них был медицинский фургончик ВВС США.
Медная табличка гласила:
ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
Соул толкнул тяжелую дверь, и его окатило волной сухого горячего воздуха. Минуя холл, соединявший палаты в правом крыле и служебные помещения в левом, где располагались компьютерный участок, кухня, операционная и лаборатория, он задержался перед рождественской елкой у подножия мощной дубовой лестницы, ведущей в раздевалки медперсонала.
Столько иголок осыпалось в этой духоте. Точно зеленой перхотью усыпан кафель.
За спиной неслышно прошла санитарка, после завтрака катя на мягких резиновых колесиках тележку с грязными тарелками. Только слабое позвякиванье фаянсовой посуды выдало ее присутствие.
Бумажные транспаранты пересекали проходы и главный коридор. Стеклянные колбы над дверными проемами призывали к различным видам внимания. К голубому вниманию. К зеленому. Красному. Словно различные участки пораженного мозга выдували пустые речевые пузыри.
Чем же они наполнятся? Обвинениями?
Или станут ключом к реальности? Е = mс2 разума? Законом, изъясняющим его природу?
Дверь на пружине захлопнулась за ним автоматически. Далее следовал короткий коридорчик со второй дверью в конце. Он выбрал ключ, вставил в замок и прошел в заднее крыло, где еловые ветви качались перед окнами точно «дворники» автомобиля. Коридор огибал крыло с внешней стороны.
Оконное стекло было пронизано паутиной проводков сигнализации, подключенной к компьютеру.
Выглянув из верхних окон главного здания, можно было увидеть громадный матовый купол, освещавший помещения коридорным светом — словно пустой аквариум.
Открыв свой кабинет, Соул привычно включил яркие неоновые трубки, разогнав скучный зимний полумрак, и сел перед монитором.
Поганый, говоришь, язык, Айлин? Еще какой поганый! Самый плохой в мире — и самый лучший!
Экран мигнул и осветился. В большой детской комнате (изображение еще ходило волнами по экрану) два темнокожих малыша нагишом, мальчик и девочка, перекатывали друг другу огромный мяч. С виду им было года три-четыре. Еще одна голенькая девочка наблюдала за этой игрой, волоча за собой свернутую спиралью пластиковую трубку, и еще один мальчик выставил перед собой руки, как при игре в жмурки.
Соул простучал по клавиатуре, и комната наполнилась звуками. Но не детскими голосами.
Он сдвинул камеру за прозрачные стены лабиринта. Источником голосов являлся большой, во всю стену экран. Там двигались увеличенные в несколько раз изображения Криса Соула и компьютерщика Лайонела Россона.
Это были их голоса. Не совсем, правда, их. Речевой компьютер разделял их голоса и снова сводил в программе. Слова при этом переставали звучать естественно, как в обычном потоке речи. Трудно было узнать собственный голос в записи. Это были английские предложения и в то же время настолько неанглийские гирлянды слов, что всякий посторонний пришел бы в замешательство. Сами слова были достаточно просты. Даже для ребенка. Но при этом составлены так, как никакие дети не разговаривают. Даже взрослые не могли бы понимать их без распечатки с лабиринтом скобок, объединяющих хитросплетения фраз так, чтобы они становились доступны уму.
Это была речь Русселя.
Пьер был потрясен и заинтригован самонадеянностью Реймона Русселя, написавшего поэму, которая выходила за границы человеческого рассудка. Поэма «Новые африканские впечатления» стала поистине госпожой сердца Пьера. Он постоянно спорил с ней, но, тем не менее, она продолжала очаровывать его. Она отталкивала его с аристократическими ужимками. Он же хотел подчинить ее разуму ради торжества логики и справедливости. Если бы только он мог познать ее, хоть раз, хотя бы в течение одной бесконечной ночи понимания, он избавился бы от обольстительницы. Но, подобно всем великим обольстительницам, эта поэма имела свои тайные приемы. Она гипнотизировала. Она доводила до беспамятства.
Единственный способ найти путь к ее сердцу — пронзить это сердце кинжалом и остаться с ней навсегда. А для этого надо было понять ее тайный язык.
И все же лабиринт, созданный совместными усилиями, навсегда защищал рассеянный человеческий ум.
Если бы логику можно было так легко сразить поэмой, неужели оставалась бы надежда, что мир можно изменить логикой? Эта любовница, эта госпожа сердца была элегантной сучкой, Саломеей, которую ничуть не заботили ни третий мир, ни бедность — постоянное напоминание Пьеру о ложном — эстетическом выборе в жизни. Красота взамен правды.
И вот теперь, непостижимым образом, она действительно утешала Пьера — в том болоте несправедливости, в котором он увяз по уши в бразильских джунглях!
Вот оно, противоречие, заставившее Соула снова вытащить письмо в поисках ключа к разгадке.
Слова на штампе — ПОРЯДОК и ПРОГРЕСС — девиз Бразилии, провозглашенный новой реальностью: хунтой, военной диктатурой.
Он остановился на странице, с которой хитро косилось на него имя Русселя.
«Я мог бы точно так же писать об этом как вам, так и любому другому, но вы, по крайней мере, сможете оценить уникальность этого ни на что не похожего племени.
Они называют себя «шемахоя», но скоро уже не будут иметь никакого названия, несмотря на невероятно высокое положение их племенного шамана Брухо — последний оплот их цивилизации. И этот оплот не охраняется луками, отравленными стрелами и воздушными трубками с иглами!
Они понятия не имеют о том, какая гора валится на их крошечное племя: какими пешками (меньше, чем пешками!) они стали в большой игре. Попытки Брухо встретить грядущее бедствие, оставаясь в рамках собственной культуры, — поистине донкихотство! Просто пародия на поэму Русселя! Какое восхитительное сходство: почти тот же храм ума, воздвигнутый французским дилетантом. Вот что удивляет. Когда меня не подогревает ярость, я лелею идейку перевести «Нувель импрессьон д'Африк» на шемахоя Б.
