Жаловаться на долю Айше не хотелось, поэтому она старалась не плакать и не вспоминать о родичах. Тряслась в телеге, смотрела по ночам в звездное небо, слушала разговоры воев[14], ходила за водой для лошадей. Иногда присаживалась к походному костру, придвигалась поближе к Бьерну, ощущая, как по всему телу разбегается мягкое, ласковое тепло. Блики пламени прыгали по лицу Бьерна, выхватывали из темноты его прямой нос, острый подбородок, высокие скулы. Гладили кажущиеся в дневном свете жесткими губы. Сплетенные в множество косиц черные волосы ручными змеями струились по его плечам. Однажды Айша украдкой коснулась одной из этих змей – совсем немного, лишь кончиками пальцев, – и по коже побежали мурашки, опаляя щеки жгучим румянцем, бросая в пот, будто впрямь от змеиного укуса.
Бьерн редко говорил и еще реже улыбался, но он не казался Айше строгим или суровым. В нем было нечто, родственное ей самой, – странное одиночество, отдаляющее их обоих от остального обозного люда. К своему одиночеству Айша привыкла – уже не страдала от него, не рвала душу воспоминаниями. А к одиночеству Бьерна привыкнуть не могла. Хотелось подойти к нему, сказать что-нибудь такое, чтоб он узнал, почувствовал, что она – такая же, что она все понимает. Но не подходила, А если подходила, то язык прилипал к глотке, движения становились неуклюжими, и все тело изнутри пробирало то ли ознобом, то ли жаром.
Изредка Бьерн покидал обоз. Иногда он уходил не один – брал с собой Тортлава или Слатича. Первый нравился Айше – молодой, румяный, стройный с ровной короткой бородкой и вьющимися кудрями до плеч. Когда в пути становилось уж совсем муторно, Тортлав пел разные сказы, то свои, северные, то уже ставшие варягу родными словенские. Голос у него был густой и сочный, как патока. Казалось, даже лошади прислушиваются к его песням и идут резвее. Про Слатича Айша мало что могла сказать. Молчаливый, могучий, как столетний дуб, с руками-лопатами и рыжей, переплетенной в косицы бородой, Слатич казался ленивым и медлительным. Зато предан был Бьерну, как пес, вскормленный из его рук.
Перед отъездом Бьерн натягивал поверх рубахи тонкую кольчугу, брал короткий топорик и два больших ножа. Слатич вооружался мечом, Тортлав водружал за спину лук, щит и колчан со стрелами.
Айша обычно оставалась в обозе. Стояла у последней телеги, которая стала ей чуть ли не домом, смотрела, как они уходят – пружинисто, ловко, как скользят, исчезая в зарослях, будто лесные кошки, выпущенные на волю нерадивым охотником. Без Бьерна ей было плохо, грустно, и, не в силах понять свою грусть, она тосковала еще больше…
Она уже знала, почему Бьернов обоз такой странный, и знала, что Бьерн, как и его отец, родом из далекой страны за морем, где в высоких скалах плещутся темные воды фьордов[15]и загадочный лес с колдовским названием Маркир скрывает в себе курганы павших в междоусобицах воинов. Когда-то Бьерн сражался вместе с отцом в этой стране. Вои в обозе болтали, что он был хитер и очень терпелив, как опытный охотник, выслеживающий добычу. Потом какой-то злой конунг[16], – Айша знала, что так называют князя урманы[17], – убил конунга, которому служил Бьерн и его отец. Они бежали к Гостомыслу в Альдогу. Там тоже воевали, но уже против своих, приходящих с моря. За верную службу Гостомысл отдал Горму все Приболотье. Горм обосновался в самой сухой его части – в Заморье. И Бьерн с ним… Но в нынешнем теплом березозоле[18]реки вскрылись раньше срока и лед с залива сошел тоже раньше срока, пропустив к Альдоге незваных гостей – сородичей Бьерна. Была страшная битва. После той битвы Гостомысл и позвал к себе Бьерна. А зачем – знали лишь сам Бьерн да его отец Горм…
Притке было все равно, зачем варяг идет в Альдогу. Важно было, что он не гонит ее, позволяя шагать подле каурой лошадки, греться у костра, спать в телеге, просто быть рядом… Однажды Айше приснилось, будто на обоз напал какой-то странный косматый зверь. Огромный, с клыкастой оскаленной мордой, он внезапно выскочил из леса, окружающего спящий обоз. Зверь походил на волка, только слишком большого и сильного. За ним в темноте кустов бродили такие же звери – его сородичи, его стая. Но они боялись выходить из леса. Зато первый – черный, с бурыми подпалинами на боках – перепрыгнул через догорающие угли костра, опрокинул телегу, где спала жена обозного старосты Рейнара. Длинный хвост зверя взметнул в ночное небо яркие всполохи искр. Чудовище раскрыло красную, как уголья костра, пасть, длинные клыки вонзились в плечо женщины, вырвали из него клок мяса. Косматая шерсть зверя стала влажной от крови. Айша хотела помочь жене Рейнара, но зверь, почуяв ее движение, метнулся к ней. Из его пасти жарко пахнуло гниющей плотью, маленькие, заблудившиеся в шерсти глазки вспыхнули ровным синим огнем. Чудище прыгнуло…
– Нет!!! – выставляя вперед руки, закричала Айша. – Нет!!!
– Тише…
Сон прервался. Чудовище вдруг стало Бьерном… Варяг склонился над телегой, тряс притку за плечо, сказал:
– Тише. Людей перебудишь.
Ночной кошмар отступил. Окончательно проснувшись, Айша села, вытерла со лба пот.
– Все? – спросил Бьерн.
Она кивнула, натянула на плечи шкуру, принялась слезать с телеги. Путаясь в тяжелых меховых складках, пояснила:
– Плохие сны. Пойду слать к костру. Огонь гонит все плохое.
– Не знаю… – покачав головой, усмехнулся Бьерн. – Там, где я вырос, огонь называют вором дубравы и извергом леса…
– Красиво, – вздохнула Айша. Отыскала длинную, обгоревшую с одного конца палку, покопалась в золе. – А я знаю ваш северный язык. Меня дед выучил.
Почему-то ей было стыдно хвалиться своими знаниями, словно она обманом пыталась удержать Бьерна возле себя. Ночь скрыла заливший ее щеки румянец. Но Бьерн все равно не заметил бы его – варяг даже не слышал ее последних слов. Он уходил, таял в темноте, меж свернувшихся подле костров воинов, составленных в круг телег, пофыркивающих во сне коней…
С той ночи прошла почти седмица, утек в пустоту прошлого звенящий березозол, наступил шестой день травня[19]. Для обозных он ничем не отличался от других, только Айша чуяла его колдовскую силу, слышала негромкие лесные голоса, подмечала за деревьями незримые тени – лесные нежити готовились к ночным забавам. В эти первые дни травня в лесу наступило дурное время – беспокойное, звериное, лешачье[20]. В глухой чаще сталкивались рог в рог миролюбивые ранее могучие олени, токовали, пуша друг перед другом черно-белые перья, гордые тетерева, плескалась в вольных волчьих душах неясная, неведомая тоска, и сам Белый Волк выходил из чащи на поляну, чтоб встретиться со своей волчицей. Айше тоже было не по себе. Притку мучило что-то, гнело, будто села ей на грудь старуха Жмара и душила, маяла…
