А потом, когда Стопак управлялся с ужином, Агата вставала со своего места, поднимала юбку и запрыгивала на него, и заключала его в объятия, и теребила его волосы, и целовала, целовала, целовала, а потом они падали в постель и в конце концов засыпали — грязная посуда могла подождать до утра. Тогда она любила его. Она любила его и теперь — но иначе. По-другому. Теперь ее любовь походила на любовь к старому слепому псу. Любовь-жалость. Любовь, недостаточно сильная для того, чтобы снять ружье со стены над камином и совершить акт милосердия.
Она продолжала любить его, потому что он был первым мужчиной, которого она полюбила, первым, с кем она разделила ложе, — а для такой женщины, как Агата, это всегда что-нибудь да будет значить. Она продолжала любить его, потому что когда-то у них была замечательная дочурка — и много лет назад Стопак стоял, склонившись переломанным пугалом над маленькой кроваткой с мертвым ребенком, и плакал навзрыд. Она продолжала любить его, потому что его коммерческие дела шли хуже некуда, потому что он был сломан и жалок. Она любила его так, как любят плюшевого медведя, игрушку детства, — не самого по себе, а как воспоминание о том, чем он был и что значил для тебя давным-давно. Не так, совсем не так должен быть любим мужчина!
Стопак, со своей стороны, не любил Агату так, как должно любить такую женщину, как она. С самого дня похорон он больше не прикасался к ней. С кладбища он вернулся, по-прежнему согнутый чудовищным весом маленького белого гробика, не обращая внимания на испачканные землей брюки, и, когда за последним опечаленным гостем закрылась дверь, рухнул на стул и зарыдал.
Агата подошла к нему и поцеловала в макушку, потом взяла за руку, вялую и холодную, как рыбина.
— Тише, тише, успокойся, — шептала она, прижимая его голову к своей груди. — У нас еще есть время. Мы снова будем счастливы, у нас еще будут дети. Конечно, не такие, как она.
Слезы текли по ее лицу и капали с подбородка.
— Таких, как она, уже не будет. Но у нас будут другие дети, мы будем их любить и расскажем им про старшую сестренку, живущую в раю. Не сейчас, но скоро.
Но Стопак, продолжавший кулем сидеть на стуле, пробормотал в ответ, едва справляясь с душившими его рыданиями:
— Нет. Никогда. Хватит. Никаких больше детей. Никогда.
И решение его было твердо. Жизнь в маленькой квартирке изменилась. Стопак стал поздно возвращаться с работы. Еда, приготовленная для него Агатой, сохла в духовке или отправлялась в мусорное ведро под раковиной. Но Агата любила мужа. Она верила, что сможет спасти его, и поэтому каждый вечер ждала, когда он вернется, и, как бы поздно он ни возвращался, садилась ужинать вместе с ним и вместе с ним жевала черствую разогретую еду. Стопак съедал все, что она ему давала, не проронив ни единого слова, словно не ужинал, а закидывал уголь в топку. Однажды она даже решила проверить его реакцию, дав ему сначала суп, потом сладкий вишневый пирог, а затем бараньи отбивные — но он и это все съел в полнейшей тишине, и было полное впечатление, что он поступил бы так же, даже если бы Агата свалила все три блюда в одну миску.
На следующий вечер, желая загладить свою вину, Агата купила пару фазанов. Придя домой, она вырезала им грудки и обернула мясо толстыми кусками копченого бекона. Пока грудки жарились, она покрошила морковки, сварила картошки и накрыла на стол. Ужин был готов к приходу Стопака, и тот съел его с таким видом, как будто жевал овсянку.
Потрясенная Агата смотрела на мужа, не веря своим глазам, и теребила густые черные волосы, чуть не вырывая их от огорчения.
— Ради всего святого, Стопак! — воскликнула она наконец. — Сказал бы хоть «Спасибо, было вкусно»!
— Спасибо, было вкусно, — сказал Стопак, достал из кармана висящей на спинке стула куртки вечернюю газету, раскрыл ее и погрузился в чтение.
Агата была огорчена, но сдаваться не собиралась. Она была женщиной и знала, что нужно мужчине. И прежде всего она знала, что нужно ее мужу.
На следующий день, едва звон колоколов собора возвестил начало обеденного перерыва, Агата встала из-за стола и зашла в пустой кабинет мэра. Там она обернула голову платком, повернулась к городскому гербу и торопливо прошептала молитву:
— Добрая Вальпурния, ты выдала себя на поругание гуннам, чтобы спасти женщин Дота. И вот я, женщина Дота, хочу, чтобы мой муж на эту ночь превратился в гунна. В гунна! Это не спасет всех женщин Дота, но может спасти одного мужчину. Помоги мне, пожалуйста!
Затем она сделала изящный реверанс, приоткрыв красивые ножки, и поспешила прочь.
Стуча высокими каблучками, она сбежала по мраморной лестнице, пересекла Белый мост и вошла в универмаг Брауна, где выложила целую стопку банкнот за несколько предметов нижнего белья — практически невидимых.
— Такие дорогие, — охнула она, подсчитав, во сколько обойдется покупка, — а материи почитай что и нет!
Пожилая продавщица улыбнулась.
— Это оттого, что они сделаны феями — из ваты, которую они собирают в полнолуние в горлышках склянок с аспирином. Об этом писал Андерсен, а один математический гений даже вывел формулу, объясняющую, отчего цена трусиков становится тем выше, чем меньше их размер. Покупаете?
— Да.
— Только вам в них будет ужасно холодно. Знаете что? Раз уж вы готовы заплатить такую цену, я, пожалуй, в придачу отдам вам еще эту милую теплую комбинацию. Носите на здоровье.
И продавщица аккуратно завернула покупку Агаты в розовую бумагу, переложенную лавандой, обвязала сверток лентами, уложила всю эту красоту в блестящую красную коробочку с золотой надписью «Браун» и стянула коробочку желтым шнурком из рафии.
Когда Агата вышла из магазина и поспешила назад в Ратушу, коробочка обнадеживающе покачивалась на ее мизинце. Весь оставшийся рабочий день коробочка провела в лотке для входящих бумаг. Когда в окно заглянуло солнце и нагрело ее, по кабинету поплыл аромат лаванды. Запах этот заставил Агату затрепетать.
До конца рабочего дня госпожа Стопак все поглядывала то на красную коробочку, то на часы над дверью в кабинет мэра и дрожала от нетерпения — дрожала так сильно, что, внося очередную запись в календарь мероприятий мэра, поставила на страницу большую уродливую кляксу. Кофе! Пришло время выпить кофе. Немедленно!
Стоя у кофейной машины, Агата пританцовывала на месте, напевая песенку «Парень, которого я люблю» — она выучила ее еще маленькой девочкой от бабушки. Она пела эту песню господину Стопаку, когда они впервые отправились вместе погулять, — и только тогда, будучи уже взрослой девушкой, поняла, что слова в песне были несколько непристойные. Вспомнив об этом сейчас, она почувствовала себя счастливой — не только от воспоминаний о бабушке, о первых свиданиях с будущим мужем и о тогдашних своих чувствах, но и от мыслей о маленькой красной коробочке и о том, что будет вечером. Она просто чувствовала себя счастливой, и дело было не в песне, а в коробочке и в надежде. Маленькая коробочка была полна надежды, как ящик Пандоры — бед, но в отличие от последнего была совершенно безобидна. Надежда и немножко непристойности — Агата была готова с радостью выпустить их в мир.
