Зачерпнув горшком воды из стоящей возле входа корчаги, Гуфа торопливо сунулась в ларь со съестными припасами. Она уже успела схватить увесистый кусок мяса, как вдруг отшвырнула его и попятилась, вытирая о накидку мгновенно взмокшую ладонь.
Из ларя пахло. Чуть-чуть, едва ощутимо. Очень-очень знакомо. Так пахнут мелкие желтые цветы, которые называют Цветами-с-Вечной-Дороги. За свою долгую жизнь Гуфе не однажды приходилось отваром этих цветов избавлять безнадежно хворых стариков от ненужных мучений. Конечно же, в землянке есть и сами цветы, и приготовленное из них гибельное снадобье, но ведунья покуда не настолько обветшала умом, чтобы хранить этакое вместе с пищей!
Старуха пятилась, пока не уперлась спиной в укрепляющее стены лозяное плетение. Теперь, всматриваясь, она замечала, что многие вещи лежат не совсем на своих местах. Вещи трогали, в них копались – особенно усердно копались в том углу, где Гуфа хранила проклятую трубу и припасы к ней. Пока ведунья лазила по скалам, в землянку забрались недобрые гости. Кто? Вот уж про это бы догадался и глупый.
Вжавшись в стену, старуха изо всех сил стиснула пальцами виски, стараясь отогнать страх и обрести способность думать спокойно. Но страх не уходил. Ведь землянку охраняло от злых и опасных старинное, еще Гуфиной матерью наложенное заклятие – и все-таки отравители сумели войти. Неужели Истовые сделались так сильны? И еще повод для страха: мать учила, что ведуну не дано читать свою собственную судьбу, зато в миг смертельной опасности он почует, откуда исходит угроза и как ее избежать. И вот теперь Гуфа безошибочно ощущала надвигающуюся погибель, но отравленная еда тут была ни при чем. Беда притаилась в трескучем пламени очага, или где-то рядом с очагом, или под ним. Надо было бежать, теперь же, бежать из жилища, которое привыкла считать безопаснейшим местом в Мире. Но просто так убежать нельзя: там, наверху, тоже страшно.
Все-таки Гуфе удалось стряхнуть оцепенение – в самый последний миг, но удалось. Сломя голову кинулась она туда, где под туго скатанными мехами прятала умеющую плеваться огнем трубу, гремучее зелье и проклятые гирьки. Меха были разворочены, но труба оказалась на месте. Старуха успела схватить нездешнее оружие и крепко притиснуть к груди. А еще она успела отвернуться, уберечь лицо, когда на месте очага взметнулся клубок грохочущего дымного пламени. Тяжелая волна обжигающей гари швырнула ведунью на стену, и лозяное плетение вдруг расселось, провалилось в неожиданную пустоту. Кровля землянки вспучилась под треск выгибающихся стропил, а потом обрушилась вниз мешаниной мерзлой земли и древесных обломков.
Старуха очнулась от боли. Ныла приваленная землей нога, остро жгло правую ладонь – жар громовой вспышки запалил подвешенную к трубе трутницу. Ладонь Гуфа отдернула, но гасить тлеющий трут не стала, лишь оттянула его как можно дальше от запального отверстьица. В два рывка удалось освободить ногу, и боль притупилась.
Несколько мгновений ведунья лежала почти неподвижно, отдыхая от пережитого. Она уже поняла, что пробравшиеся в землянку посланцы Истовых выискали мешочек с гремучим зельем и прикопали его возле очага. Видать, отрава – это так, на всякий случай: ведь огненосный песок штука нездешняя, малопонятная – а вдруг заартачится?
Если бы только Гуфа не вымотала себя до полного отупения, она непременно еще вчера заметила бы следы чужих. Хотя… Если бы она не так устала, то, войдя в землянку, первым делом разожгла бы очаг.
Нет-нет, все-таки вовсе несправедливо ей пенять на судьбу. Ведь до чего удачно нашелся подземный лаз! Мать перед смертью успела лишь намекнуть о нем, а Гуфа до сих пор не собралась отыскивать – и нужды в нем никакой, и стены ломать жалко… С проклятой трубой тоже получилось так, что удачней не выдумаешь. Не иначе как сама бредущая по Вечной Дороге родительница нашла способ надоумить свое престарелое чадо, чтоб хранило нездешнюю штуковину снаряженной для дела. А вспышка, которая погубила землянку, могла поджечь забитый в трубу горючий песок, но вместо этого услужливо запалила трут. Теперь проклятое оружие совсем изготовлено, и есть чем отбиться от неведомой угрозы, стерегущей снаружи… Удача, опять удача! Гуфа захихикала, потирая трясущиеся от возбуждения ладони, и вдруг замерла, испуганно уставилась в темноту. То ли боль растревоженного ожога отрезвила ведунью, то ли отзвуки собственного хихиканья – визгливого, слабоумного, страшного…
По лазу тянуло пряным дымком. Он вроде бы совсем не мешал дыханию, наоборот, дышалось старухе глубоко и привольно; в жилах буянил веселый хмель, подбивая на безумства да шалости… Вот сейчас, вот прямо сейчас отпраздновать бы счастливое избавление от послушнических козней какой-нибудь выходкой – забытой, детской, дурашливой. Нет, сперва нужно отдохнуть, вздремнуть здесь, в темноте, на ласковой теплой земле…
Под завалом тлели ведовские травы и снадобья. В самый последний миг поняв и ужаснувшись, старуха поползла прочь, к выходу, на свет. Пускай там, снаружи, стережет новая опасность, пускай там гибель – это неважно. Что угодно лучше, чем сдохнуть вот так, будто недовыкуренный из щели древогрыз!
К счастью, лаз оказался недлинным. Очень скоро Гуфа уперлась макушкой во что-то мягкое, хрусткое, а еще через миг сумела продраться сквозь кучу древесного гнилья на ослепительный утренний свет.
Потом она приходила в себя. Долго и с наслаждением растирала снегом лицо, жмурилась на веселое солнце, упивалась чистым морозцем.
Потом принялась оглядываться.
А потом замерла, пытаясь сдержать ладонями неистовые удары в висках. Какое же это злое наваждение нашло на нее, что вместо единственной своей незаменимой ценности старуха спасла из землянки проклятую трубу?! Как, как могло случиться такое?!
Безымянный палец правой руки холодило увесистое бронзовое кольцо, да еще на груди под накидкой болтался амулет для излечения и наслания мелких негибельных хворей.
Все.
Прочие ведовские припасы тлели под обрушившейся земляночной кровлей. И тростинка, бесценная чудодейственная тростинка, – она тоже там, а вместе с нею и Гуфина сила. Не отыщется тростинка – и сила не отыщется. Сгорит тростинка – и ведовская сила без остатка сгорит.
Надо бежать в Долину. Каждый из тамошних мужиков чем-нибудь да обязан старой ведунье – может, всем скопом удастся раскопать, найти, уберечь?
Внезапный тягучий рев взметнул с веток невесомую белую пыль. Старуха оглянулась, увидала окровавленную пасть выламывающегося из кустов исчадия и суетливо зашарила вокруг себя, отыскивая брошенную на снег проклятую трубу. Но проку от нездешнего оружия не было теперь никакого – разве что ударить тварь наотмашь по раненой морде, еще больше озлить. Трут погас, захлебнулся в снегу, и его уже не раздуть.
* * *
Исчадие, беснуясь, разносило в щепы огромный трухлявый пень. Оглушенное собственным ревом, ослепленное болью и злобой, оно не заметило появления настоящих врагов. Лишь когда под чьей-то неосторожной ногой треснула сухая ветка, чудовище обернулось, вскинуло на дыбы свою тяжкую кудлатую тушу. Воины ждали этого. В брюхо проклятой твари воткнулись копья, по горлу полоснул голубой клинок, и гора обмякающих мышц с последним клокочущим выдохом осела на снег.
