— Что ж, большое спасибо. Вы очень любезны.
— Не за что. Это вам спасибо! — Они застенчиво махнули мне рукой на прощанье и отошли.
Как мило. Я постоял, глядя, как они исчезают в толпе. «Скрепка» давалась мне так легко, что в глубине души я всегда немного стыдился такого везения. Другие вкалывают как проклятые, а в награду получают крохи. Я уж не говорю о тех, кто родился уродливым, больным, неполноценным. И почему мой бутерброд столько лет падает маслом кверху?
Размышляя об этом, вместо того чтобы улыбаться комплименту, я услышал детский голос:
— Мам, знаешь, чего я по-настоящему боюсь? Тощих статуй.
Я вытащил из кармана ручку и записал на ладони: «Тощие статуи». Надо будет потом использовать в комиксе. Интересно, что ответит мать?
— Я понимаю, о чем ты.
Тут уж я не выдержал и обернулся. Стерва-мамаша и ее голодный сын. Она увидела, что я смотрю на них, и со следующей фразой обратилась уже ко мне:
— Тощие статуи, тощие люди. Тощему доверять нельзя. Он или тщеславен, или наркоман со стажем.
— Никогда не смотрел на худобу под таким углом. Она почесала в затылке.
— Потому что такое уж у нас общество. Мы превозносим худобу, потому что нас так учили, а сами наслаждаемся всем жирным: жирной едой, роскошными домами, распухшим гардеробом. Какую машину вы купите, если разбогатеете? «Роллс-ройс». Маленький дом? Ну нет. Не важно, что денег у вас мало, дом надо купить как можно больше. А почему? Да потому что в глубине души мы обожаем жир. Люди приходят в ресторан, где я работаю, и притворяются, что им нравится «новая французская кухня», но это неправда. Когда они смотрят на счет, видно, что они чувствуют себя обманутыми, потому что должны столько заплатить за такие маленькие порции. А в этом-то и состоит вся «новая французская кухня» — новый умный способ вытянуть из клиента деньги. Подайте ему парочку ростков спаржи, красиво их оформив, и вы сможете содрать больше, чем если бы подали пять. Господи, я слишком много болтаю. Я — Лили Аарон, а это мой сын Линкольн.
— Макс Фишер.
Пока мы обменивались рукопожатием, парень, который только что восторгался моими комиксами, вернулся с каталогом выставки в руках.
— Извините, что снова беспокою, но вы не подпишете? Надо было раньше спросить, но я как-то постеснялся приставать. Ничего? — Решив, что Лили со мной, он переводил взгляд с нее на меня и назад, словно спрашивая разрешения у обоих.
Ну, стерва она или нет, а нет ничего приятнее, чем публичное признание на глазах у хорошенькой женщины.
— Конечно, конечно. Как вас зовут?
— Ньюэлл Куйбышев. Повисло молчание.
— Простите?
— Ньюэлл Куйбышев.
Я беспомощно посмотрел на Лили. Она улыбнулась, и улыбка ее, казалось, говорила: «Выпутывайтесь с честью, мистер важная шишка».
— Боюсь, вам придется диктовать по буквам, Ньюэлл.
Он медленно продиктовал, я записал. Мы пожали друг другу руки, и он ушел.
— Вот кого надо бы заставить носить, не снимая, значок с именем.
— Здесь выставлены ваши работы?
— Да. Я автор комикса «Скрепка».
— Не знаю такого.
— Не беда.
— Вы слыхали о ресторане «Масса и власть» на Ферфакс?
— Боюсь, что нет. Она кивнула.
— Значит, мы квиты. Я там работаю.
— Вот оно что.
— Ма, мы идем или как?
— Да, милый, уже идем. А вы не покажете нам свои работы, Макс? Я бы хотела начать с них. Ладно, Линкольн? Ты ведь не против?
Мальчик пожал плечами, но потом, когда мы двинулись, сорвался с места и исчез за углом. Мать, похоже, не расстроилась. Через несколько минут он возник снова, чтобы объявить, что нашел мой рисунок и отведет нас к нему. Подкупающий жест. Бедный ревнивый ребенок. Он не знал, как быть со мной и с материнским ко мне интересом, и перехватил инициативу: нашел мою работу и, объявив, где она, как бы присвоил ее. Мы пошли за ним, болтая на ходу.
— Линкольн обожает рисовать, но по большей части сражения. Катапульты, швыряющие горшки с кипящим маслом, воинов. На каждом рисунке — сотни летящих стрел. Очень жестокие рисунки. Мы потому сегодня и пришли сюда: я надеялась, что ему понравится и он станет рисовать Ксанад, а не солдат с продырявленными животами.
— Но дети любят насилие. Это возрастное, не находите? И разве не лучше, чтобы мальчик выплеснул агрессию в рисунках, чем треснул кого-то по башке?
Лили покачала головой:
— Чушь. Самоуспокоение. Правда в том, что моему сыну нравится рисовать, как в людей стреляют. Все остальное — квазипсихологический треп.
Уязвленный, я отвел глаза. И лишь спустя долю секунды заметил, что Лили остановилась.
— Послушайте, не обижайтесь. Жизнь слишком коротка и интересна. Не думайте, что я вас оскорбила. Вовсе нет. Я вам скажу, когда стану вас оскорблять. Я тоже часто бываю не права, и вы можете спокойно говорить мне об этом. Честная сделка. Полагаю, вот ваша картина?
Прежде, чем я успел опомниться от натиска, мы наткнулись на ее сына, который, скрестив руки, с суровым лицом стоял перед моим рисунком. Спиной к нему.
— Что скажешь, Линкольн?
— Неплохо. Вы его правда сами нарисовали, честно? Клянетесь?
На Линкольне была свежая белая футболка. Не спрашивая разрешения ни у него, ни у матери, я достал синий фломастер, притянул мальчика к себе и принялся рисовать у него прямо на футболке — на животе. Он протестующе пискнул, но я не обратил внимания. Мать выжидательно молчала.
— Что тебе больше всего понравилось из моих рисунков?
— Не знаю. Мне отсюда не видно! — Мальчишка вертелся и дергался, но не сильно. Он явно наслаждался происходящим. Словно щенок, которому чешут брюшко.
— Не важно. Вспомни. У тебя что, память плохая? — Я увлеченно рисовал. Едко пахло фломастером.
— Хорошая! Может быть, получше чем у вас! Мне нравится тот, где большие дома пожимают друг другу руки.
— Ладно, я сейчас это и нарисую. — Я на миг остановился и повернулся к Лили. — Вы не сердитесь?
— Нисколько.
И я развернулся вовсю. Пляшущие будильники, птицы в цилиндрах, дома, обменивающиеся рукопожатием. Я потратил на это несколько минут, но оба мы получили столько удовольствия (Линкольн — ерзая и хихикая, я — торопливо рисуя), что время пролетело незаметно. Конечно, я распускал хвост, но это ведь не грех, если смешишь ребенка.
Когда я закончил, Линкольн стянул футболку и распялил в руках, чтобы посмотреть, что у меня вышло. И расплылся до ушей.
