Против его ожиданий, Алка не возмутилась и не стала на него орать, как обычно.
Она лишь грустно покачала головой (совсем как мама!) и свернула куда-то вбок, с трудом пробираясь по тесному проходу между железными оградами, обильно заросшему травой и сорняками.
— Ты куда? — спросил ее в спину мальчик, но не получил ответа.
Они долго шли по лабиринту между могилами, и мальчику уже стало казаться, что вот-вот они выйдут обратно к той калитке, через которую вошли на кладбище, и отправятся домой, но тут сестра вдруг резко затормозила — так резко, что он врезался лбом в ее спину.
— Ну вот мы и пришли, — не поворачивая головы, произнесла еле слышно Алка, а потом вдруг рухнула на колени и истошно заголосила что-то неразборчивое.
— Что с тобой, Ал? — перепугался мальчик. — Тебе что — плохо?
Не переставая причитать и лить слезы, сестра смотрела куда-то вперед.
Обогнув ее, мальчик сделал несколько шагов и замер.
Там была некрашеная, уже успевшая местами поржаветь оградка, за которой возвышался холмик дерна, скудно украшенный несколькими засохшими венками с траурными лентами и жалкими букетиками искусственных цветов. В холмик была наспех воткнута фанерная табличка с большой цветной фотографией, с которой мальчику улыбнулись два родных лица.
На этой фотографии мама и папа были в свадебных нарядах, и в семейном альбоме этот снимок красовался на первой странице. Но как он сюда попал? И зачем?
Вцепившись в прутья оградки, мальчик оглянулся на плачущую Алку, все еще не понимая, что все это значит.
А когда до него, наконец, дошло, он не поверил.
Не может быть! Папа и мама не могут лежать под этим холмиком! Они же просто уехали отдыхать по турпутевке! И вот-вот должны вернуться!
— Ты прости меня, малыш, — сказала, всхлипывая, сестра, и на этот раз мальчик пропустил мимо ушей обидное обращение. — Я не хотела тебе говорить... Тетя Лена сказала, что это может повлиять на твою психику... Я и сама-то не знаю, как выдержала все это время... — Она подошла и обняла его за плечи. — Вот так. Одни мы с тобой теперь остались. Но ты знай: я сделаю все, чтобы поставить тебя на ноги. Переведусь в институте на вечерний... или на заочный... работать пойду... нам ведь теперь деньги нужны...
— Ты что, Ал? — не понял мальчик. — Какие деньги? Они же не умерли! Они просто уехали в отпуск!..
Сестра прижала его к себе еще крепче, и на макушку Мальчика упала горячая, тяжелая капля.
— Глупыш, — сказала Алка. — Их больше нет, понимаешь? Нет! И они даже не долетели... Самолет упал и разбился. И все, кто в нем был, погибли. В том числе и папа с мамой...
Мальчик опустил голову.
Значит, родителей больше нет и не будет. Никогда. Ни папы, ни мамы. Никто не сварит такой вкусный борщ, какой умела готовить мама. Никто ему не купит по пути с работы новую игрушку, как это делал папа. И осенью в первый класс его поведут Алка и тетя Лена. А родители уже никогда не узнают, как он будет учиться, каким вырастет и кем станет.
И все — из-за того, что богу, про которого постоянно твердит Алка, взбрело в голову не дать его папе и маме дожить хотя бы до того момента, когда он, мальчик, окончит школу и станет взрослым! Этот заведующий судьбами людей и пальцем не пошевельнул, когда самолет, на котором летели мама с папой, падал с огромной высоты! Почему он такой жестокий и безжалостный, почему?!
Рывком освободившись от объятий сестры, мальчик, не обращая внимания на ее крики: «Ты куда? Постой! Вернись!» — кинулся бежать сам не зная куда.
Он бежал, оскальзываясь на сырой глине и обдирая бока и голые ноги об углы оград, до тех пор, пока у него не перехватило дыхание и не потемнело в глазах.
Что было потом — никто не знает.
Алка нашла брата лишь спустя полчаса в противоположном углу кладбища, в зарослях кустов почти возле самой стены.
Он сидел, обхватив голые коленки, и отсутствующим взглядом смотрел куда-то вдаль. Его пальцы были в крови, и ноги по щиколотку тоже были забрызганы кровью. Сестра испугалась, что он чем-то порезался, но ран на его теле не оказалось, если не считать царапин на руках.
Алла принялась расспрашивать мальчика, но он так и не сумел сказать ей ничего вразумительного. Ни в тот день, ни потом.
Мальчик не хитрил. Он действительно напрочь забыл, что с ним произошло за эти полчаса.
Этим мальчиком был я.
Часть IКРУГОВЕРТЬ
Наш мир — ворота. Всюду ты найдешь
Мильон пустынь, безмолвных и холодных,
Где все потеряно, что можно потерять,
Где — только путь и не найти привала.
Фридрих Ницше
Глава 1
Приступ подкрался ко мне незаметно и не вовремя. Час пик был в самом разгаре, причем не утренний, когда выспавшиеся за ночь люди, как правило, переносят его с равнодушным стоицизмом, а вечерний, когда народные массы прут с работы домой и, хотя должны были бы этому радоваться, наоборот, звереют до полной потери гордого звания сапиенсов. В это время любая задержка на пути к родному очагу воспринимается гражданами как наглое покушение на заработанное в поте лица право предаться домашнему безделью.
А таких задержек бывает много. Чаще всего — по вине наземного и подземного транспорта: то в метро поезда перестанут ходить «по техническим причинам», то автобусы куда-то запропастятся по причинам, никому не ведомым.
Не последнюю роль в этом играл и я вместе с той адской машиной, которая когда-то именовалась «лестницей-кудесницей».
Эскалатор, у подножия которого я дежурил по двенадцать часов через сутки, был четырехдорожечным. По-моему, конструкторы тут явно лажанулись: для единственного пути сообщения перрона с другой станцией и с выходом в город надо было запланировать, как минимум, в два раза больше полотен. Тем более что из-за постоянных ремонтных работ и ради экономии электроэнергии приходилось использовать только три дорожки: утром — две на подъем, одна — на спуск, а вечером — наоборот, а один эскалатор постоянно держать в резерве (на случай ядерной войны и сопутствующей ей массовой эвакуации населения, что ли?).
Неудивительно, что в часы пик у моей будки начиналась давка, и все недовольство пассажиров выливалось на меня как на человека в форме и при исполнении.
И тогда пытаться что-либо объяснять этим олухам было таким же безнадежным делом, как бороться со СПИДом. Чтобы избежать бессмысленной перебранки, лучше всего плотно закрыть дверь в будку, надвинуть пониже форменную фуражку и делать вид, что заучиваешь наизусть пять пунктов своей служебной инструкции.
Вот и сейчас, обтекая мою будку с двух сторон, как волны обтекают огромный булыжник, торчащий над поверхностью реки, шли и шли люди. Бесконечные вереницы каменных лиц, пустых глаз и несмолкаемое шарканье подошв по бетонному полу. Каждый день они проходят мимо меня — молодые и старые, мужчины и женщины, поодиночке, парами и целыми семейными выводками — и никто из них не удосуживается задержать на мне свой взгляд, словно я не существую. Я для них — лишь придаток к эскалатору. Причем, с их точки зрения, такой же ненужный, как карман для собаки. Да что я? Для пассажиров все работники метрополитена, начиная от машиниста в кабине поезда и кончая контролером пропускного пункта, — винтики одной огромной махины, которые, во-первых, разглядеть невозможно ввиду их ничтожных размеров, а, во-вторых, и разглядывать-то незачем, поскольку главное все-таки — Машина, которая доставляет их с одного конца города на другой.
