Возможно, встречались мне и мои иллюзии. По крайней мере, пару раз что-то касалось моих волос, пролетая у меня над головой. Едва ли это были летучие мыши…
Ходы ветвились, перекрещивались, переходили один в другой и порой настолько незаметно, что я вновь и вновь проходил по одному и тому же месту, не замечая этого.
Пока, вконец обессиленный, не затихал в очередном тупике.
И тогда мой губитель появлялся вновь.
«Надейся» говорил он мне.
И я сидел в этом тупике.
Я надеялся. Я надеялся, что, если сидеть очень, очень долго, то стены непременно начнут осыпаться. И рушиться.
Ведь время расшатает их.
Я почему то не подумал о том, что раньше время расшатает меня.
Через пару веков такого сидения я приходил в отчаяние.
Надежда оставляла меня.
Я начинал плакать. Потом выть. Я царапал стены ногтями. Бился о них головой. Даже пытался грызть.
А подлый разум, притаившись за углом, слушал мои безумные вопли.
И улыбался, участливо и немного грустно.
Выждав подходящий момент, он появлялся вновь.
И давал самый свой страшный и губительный совет.
Он говорил: «Думай!»
Думать… Мыслить… Искать выход…
Ну да, конечно!
Выход находился. Всегда находился.
Это была дверь. Она неизменно появлялась всякий раз, когда я, доверившись лукавому своему проводнику, вновь и вновь шёл за ним.
Дверь в ещё один лабиринт!
И когда он успевал их строить?
Он ещё долго водил бы меня из тупика в тупик. Он ещё долго смеялся и глумился бы надо мной. Возможно, и после смерти я всё так же бродил бы по выстроенным им туннелям, галереям и закоулкам и всё так же следовал бы его советам, переходя от надежды к любви, от любви к вере, от веры к мысли, от мысли… к полному отчаянию.
Но однажды, в один чудесный, удивительный, солнечный день (я, в своём лабиринте, конечно, не знал ещё тогда, что день солнечный, но там, снаружи, солнце светило вовсю) я почувствовал, что произошло нечто.
Нечто необычное.
Не одно из тех иллюзорных изменений, на которые разум мой, фокусник известный, был большой мастер.
Нет, я сразу почувствовал, что произошло что-то действительно важное, способное реально изменить весь ход моей тоскливо однообразной жизни.
Я шёл по лабиринту, охваченный смутной, не осознанной ещё надеждой.
Шаги мои всё убыстрялись. Они становились всё уверенней.
И вот, на одном из поворотов, увидел я разум свой, лежащий в крови.
Он был мёртв.
Неизвестный мне тогда благодетель убил его.
Это был солнечный весенний день. Конец мая.
Я ещё не вышел из лабиринта. Вокруг меня была темнота. Она окружала меня.
Вокруг меня ходили люди. Бегали официантки. Плыл табачный дым.
Я сидел в кафе.
Улыбался. Пил кофе. Ел быстро остывавший омлет, густо смазанный кетчупом. Омлет я заедал салатом, что лежал на отдельной тарелке.
Мёртвый мой разум лежал рядом. Жалкий, бессильный труп.
Я всегда плохо видел в темноте.
Я столько лет бродил в лабиринте, но так и не научился видеть в темноте. Я всегда больше полагался на осязание.
Никогда не щупал его рук. Впервые решился только в тот день.
Я мял его ладони. Провёл пальцами по его локтям. Сжимал его кисти.
Руки у него оказались шершавые. Грубые, мозолистые ладони с потрескавшейся кожей. Высохшие капли строительного раствора. Песок и пыль.
Под его кожей от нажатия моих пальцев перекатывались его мышцы, быстро коченея и твердея.
Пыльные, грубые руки.
Безжизненные… Он никогда и ничего не будет больше строить! Он сдох! Сдох!
Я смеялся. Весело жевал омлет.
Я бросался в труп хлебными крошками. Кинул в него хвостик от огурца, попавшийся мне в салате.
В лабиринте стало светлее. Словно где-то далеко открыли дверь. И свет, сквозь повороты и изломы тоннелей, добрался наконец до меня.
Теперь уже лучше… лучше…
— Эй, ты! Чего тут мусоришь?! До урны дойти лень?
— Псих какой-то… Улыбается ещё!
Кричат… Подмети… Я заплачу…
Только труп не задень. Я ещё над ним посмеюсь.
Нет, не буду говорить им про труп. Это мой личный труп.
Ещё одну чашечку, пожалуйста. Мне одной мало. У меня ещё булочка с кремом.
Кто-то сел рядом со мной.
Аккуратно вытер салфеткой нож.
Спросил, кивнув на труп:
— Тяжело было с ним?
Я кивнул в знак согласия.
Ещё бы! Разум мой — подлец. При жизни он был вообще невыносим.
Господи, и почему я ему всё время верил?
— Теперь будет легче. Я с тобой. Я тебе помогу.
Кто это?
Я не привык к свету.
Чем ближе я продвигаюсь к выходу — тем больше слезятся мои глаза.
Я никак не могу рассмотреть моего собеседника.
Неужели это он? Мой благодетель?
Он заказал себе сок. Апельсиновый.
Ворчливая официантка, придорожное кафе, забегаловка для дальнобойщиков, запах солярки долетает с улицы, весенний день, солнечные лучи нагревают воздух, подгоревшее масло, сигаретный дым, телевизор беззвучен, соревнования по лёгкой атлетике (кажется, бегуны), я сижу боком к телевизору, мне почти ничего не видно, мимо меня ходят люди, я боюсь — меня могут толкнуть и я расплескаю кофе или уроню сдобренный водянистым майонезом огурец себе на колени, дверь туалета всё время хлопает, вода непрестанно льёт в унитаз, бачок неисправен, у барной стойки хохот, девицы заходят с парковки, чистка пёрышек, стучат каблуки («по сколько? а отсос? в кабине…и без резинок…»), стук чашки о блюдце. Детали, детали…
Официантка вернулась удивительно быстро. Конечно, я не засекал время, но меня то она обслуживала явно дольше.
Впрочем, не обслуживала даже. Я подошёл к стойке, покрутил в руках закрученный в засаленный целлофан и поджатый скрепками с боков листок, на котором от руки написано было меню этого заведения.
Меню, конечно, было скромным, но оно, впрочем, вполне учитывало запросы основной части местного контингента, то есть водителей.
И если уж быть совсем справедливым, следует признать, что девицы, что паслись при том заведении и зарабатывали себе на жизнь, обсасывая пропахшие соляркой, залупный сыром и несвежим бельём хуи дальнобойщиков, едва ли предлагали слишком уж большой набор услуг, да и оказывали их, похоже, ещё халтурней, равнодушней и неохотней, чем здешние повара варили сосиски или обжаривали картофель — фри.