– Слегка рискованный, – ответила Жанетт, опуская ресницы.
И вдруг, собравшись с мужеством, задала сжигавший ее изнутри вопрос:
– А мальчик, мсье, – это ваш сын?
– Нет, – отвечал он, – сын моего привратника.
Жанетт не поняла, обрадовало ее такое откровение или разочаровало.
– Очень мило с вашей стороны водить его в кино, – заметила она чуть погодя.
– И удобно, – ответил он с милой улыбкой.
– Что значит – удобно?
– Потому что, как вы могли заметить, я – невысокого роста. Я слишком дорожу удовольствием, чтобы терпеть, когда какой-нибудь верзила закроет мне экран. Вот и приходится брать билет на место перед собой для мальчика. Так я, по крайней мере, могу быть уверен, что досмотрю фильм до конца в отличных условиях.
Такой несравненный эгоизм озадачивал. Этот мужчина – циник или безрассуден?
– А вы не догадываетесь, что заставляете этого мальчишку смотреть представления, не подобающие его возрасту?
– Никогда не рано начинать знакомиться с жизнью.
– Но это не жизнь!
– Да нет же! – возразил мсье Дюбрей, сощурившись и пристально посмотрев ей прямо в глаза. – Именно это и только это. К тому же это очень занятно, поверьте мне.
Смутившись, Жанетт склонилась над рукой клиента и принялась орудовать пилочкой столь проворно, что железка, шлифуя ноготь, засвистела. Они надолго замолчали, а потом он спросил:
– Любите ли вы детей, мадемуазель?
– Да, – еле слышно выговорила она.
И почувствовала, как слезинки защекотали глаза. Пилочка запорхала у нее в пальцах с такой яростью, что из-под нее вскоре потянуло запахом горелого рога. Ей пришлось напрячься, сопротивляясь охватившему ее восторгу, и низкий голос мсье Дюбрея донесся, как ей показалось, до нее откуда-то с небес:
– Не хотите ли вы стать моей женой?
Жанетт вздрогнула. Страх и радость перемешались в ее сердце, словно в кипящем котле. Не в силах принять никакого решения в этаком катаклизме, она забормотала:
– Что вы такое говорите, мсье?.. Это невозможно!.. Нет, нет!..
А мсье Дюбрей уже стоял перед ней – весь такой кругленький, такой добрый – и улыбался. Улыбался глазами, улыбался губами, улыбался душой…
– Подумайте, – посоветовал он, – а завтра я вернусь.
В тот вечер он не дал ей чаевых. Жанетт провела бессонную ночь, взвешивая все за и против. После двадцати лет надежд на то, что кто-нибудь из клиентов пригласит ее к замужеству, – имеет ли она право отвернуться от случая, дарованного ей во исполнение мечты? Конечно, она совершенно не знает мсье Дюбрея. Он пугает ее своей загадочностью, о многом в его жизни она лишь смутно догадывается. Но Жанетт утешала себя вот чем: всякая женщина по сути своей – начало преобразующее, и она сможет зашлифовать дурные наклонности этого мужчины так же, как удается ей полировать его ногти. На следующий день с холодным расчетом парашютиста, прыгающего в бездну, она ответила ему «да».
Он предпочитал ограничиться весьма простой гражданской церемонией, но Жанетт получила религиозное образование и решительно настояла на бракосочетании в храме. Сынишка привратника исполнил роль пажа. Приглашенных было немного: со стороны невесты – все сослуживицы по салону, со стороны жениха – никого.
Во время официальной церемонии погасли свечи, орган оказался неисправным, а на хор мальчиков напала неудержимая икота. Эти мелкие неувязки не помешали новобрачным получить причитающиеся дружеские поздравление прямо в храме.
Сразу же после торжества они отправились в свадебное путешествие. Мсье Дюбрей отказался сообщить Жанетт, куда он ее увозит. Оказалась она в каком-то шикарном отеле в Венеции, толком и не поняв, как они там очутились. Окна выходили на Большой канал. Возвышение в спальне, словно трон, венчала огромная кровать золоченого дерева. Повсюду в алебастровых вазах покоились незнакомые белые цветы. Потеряв голову, Жанетт спрашивала себя, не читает ли она один из любимых своих романов.
Она повернулась и, переполненная признательности, протянула к мсье Дюбрею руки. С дивным внутренним трепетом ждала она, что он подхватит ее и отнесет на брачное ложе, застланное шкурой леопарда. Но он оставался неподвижен, руки его безвольно висели вдоль тела, а лицо было усталым и виноватым. Наконец он попросил у нее позволения стащить туфли.
– Ну конечно же снимите их, мой друг, – ответила Жанетт.
Мсье Дюбрей разулся, и вместо ступней она увидела у него козлиные копыта. Она прижалась к стене, пронзенная ужасом, не в силах произнести ни звука.
На следующий день Жанетт проснулась сияющая, переполненная счастьем, в объятиях мсье Дюбрея, на котором была алая шелковая пижама. Быть женой сатаны оказалось не так уж и страшно. Белые цветы вокруг покраснели. На спинке кресла вместо маленькой простенькой ночной рубашки повис совершенно прозрачный гарнитур на золотых бретельках. В стенном шкафу с открытыми дверцами висело с полсотни совершенно новых нарядов, один краше другого. В номер вошел лакей в ливрее и подкатил к кровати столик, уставленный столовым серебром, фруктами и пирожными. Едва приспело время подкрепиться апельсинами, они оказались во Флоренции. Потом мсье Дюбрей щелкнул пальцами – и вот они уже в Пизе, Неаполе, Риме. Картины, которыми Жанетт любовалась в музеях, ночью оказывались в ее комнате. А на рассвете они отбыли в родные пенаты. Никто при этом ничего, кроме пламени, не увидел.
После месячного путешествия они возвратились в Париж и остановились в небольшом частном отеле возле Бу-лонского леса. Жанетт в салон не вернулась, однако навыки свои не забросила, потому как супруг ее один стоил десяти клиентов. На то, чтобы приводить в порядок его руки, у нее уходило несколько часов – каждый вечер. И делала она это с упорством, в котором смешались профессиональная добросовестность и супружеская нежность.
Каждый день он пунктуально в девять утра уходил на службу, и точно так же каждый вечер в половине седьмого возвращался домой. По воскресеньям, если ему случалось отлучиться по делам, он старался вернуться домой к обеду. Никогда не жаловался на свою работу, никогда не отказывал супруге в деньгах. Жанетт чувствовала, как в ней от подобного порядка и надежности пробуждается крепкая буржуазная добродетель. Жили они счастливо и было у них много детишек – с крепкими ноготками и раздвоенными копытцами.
Записки под зеленой обложкой
Как обычно, по воскресеньям около одиннадцати утра Марсель Леближуа задержался у края поляны посмотреть на играющих детей. К нему подкатился мяч, и он возвратил его нарочитым, но вместе с тем неплохо поставленным ударом. Игра возобновилась, а он взялся прикидывать в уме, о чем таком могли думать про него мамаши, рассевшиеся в тени деревьев на желтых металлических скамьях. Нравилось ему представлять себе, как кто-нибудь из них принимает его за известного в прошлом футболиста, может быть, даже чемпиона, который с грустью следит за ростом подающих надежду юниоров. Или за маститого ученого, простого и доступного, который бродит по Булонскому лесу и шевелит извилинами, пытаясь сблизить Луну с Землей. Или за услужливого банкира, американский автомобиль которого едет за ним где-то неподалеку… Мысль, что его могут спутать с кем-либо из упомянутых персонажей, на какое-то время приносила ему утешение. На самом деле в свои сорок пять он оставался всего лишь заместителем бухгалтера фирмы «Плош и Дюклоарек», выпускающей всевозможные галуны, позументы, нашивки и прочую мишуру. Зарабатывал он мало, жил трудно, и ничто не предвещало улучшения его положения ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем. В этих воскресных прогулках он отказывал жене, дочери и сыну потому, что уже одно их присутствие напоминало бы ему, что он как бы проштемпелеван, упакован и уложен на самой дальней полке пыльного склада. К тому же, по собственному его наблюдению, люди меньше обращали внимания на него в окружении семьи. Со всей очевидностью, всякий мужчина, прогуливающийся с супругой и чадами, теряет в глазах остальных ту зыбкую и загадочную возможность, которая в иных обстоятельствах трепещет вокруг него, подобно колеблющимся крылышкам мошкары.
