И вот еще что. Бармены.
Вернее, их отсутствие. Я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что в вампир-барах фактически нет ни баров, ни барменов — в отличие от стрип-баров, гей-баров, спортивных, модных, а также мужских, женских… список можно продолжать. Никто с вами не поболтает, никто не позаботится, чтобы вы вовремя промочили желудок, и никто не остановит вас, если вы хлебнете лишнего и вас станет слишком много. О, здесь есть вышибалы и видеокамеры, и кто-нибудь даже ощупает при входе вашу куртку, примет у вас чаевые, укажет, где ваш столик, если это не слишком очевидно. Но бара как такового здесь нет, равно как и чего-либо другого, претендующего на это звание. На самом деле, в этом просто нет надобности. Напиток тут подают только один — «домашнее вино», а самообслуживание позволяет существенно сократить расходы. Так, вместо барменов или официанток на каждом столике есть счетчик. Сам счетчик — штука довольно бесполезная: вряд ли вам интересно, много ли пролилось сквозь ваши потроха. Но он принимает монеты, чеки и кредитные карточки — как вам удобнее.
А теперь о том, как он работает.
Допустим, вы попытаетесь скормить ему двадцатку, которая вышла из обращения задолго до того, как начались все эти перемены. Просто вы только что обнаружили, что время позднее, и эта двадцатка — все, чем вы располагаете. Вы снова и снова пихаете ее в щель, но автомат упорно выплевывает ее обратно, и крошечная рожица Эндрю Джексона мрачно ухмыляется, глядя на вас. Вы расправляете свою двадцатку, разгибаете уголки, переворачиваете — но ответом вам служит только механическое «фр-р-р», которое означает «а вот фиг тебе».
Остальные посетители начинают поворачиваться в вашу сторону, их коротенькие ножки покачиваются в нескольких дюймах от пола. Они смотрят на вас своими вороньими глазками, похожими на шарики из черного мрамора. Они смотрят на вас, как на проигравшего. Они не знают, что для вас это Ночь Последней Соломинки. Они не знают, что вы — один из тех, кто несет ответственность за то, чем они стали, за то, чем стал этот мир.
Еще одна попытка. Фр-р-р.
Пожалуйста. Мать твою. Черт подери. Дерьмо…
В итоге вы сидите в стрип-клубе для вампиров, окруженный молчаливыми скороспелками, и орете на машину, которой нет дела до ваших аргументов. Полуголые женщины на сцене перестали танцевать, смотрят на вас, и их взгляды говорят: «безнадежно» или «игра не стоит свеч». Потом из ниоткуда приходит мысль. Вы ловите себя на том, что вспоминаете Пола Ньюмана в «Хладнокровном Люке». Нет, не в той сцене, где ему не удается наладить общение, а в самом начале, где он крушит счетчики на стоянке — с чего, собственно, и начались все неприятности.[5]И тогда вас посещает мысль. Мысль, которая заставляет вас улыбнуться самому себе. Мысль, которая заставляет вас прийти к следующему выводу.
Человек должен сделать то, что должен сделать человек.
Только после того, как несколько предметов в непосредственной близости от вас оказываются уничтожены, и непосредственной причиной тому оказываетесь вы сами, до вас доходит — возможно, с некоторым опозданием: либидо — не единственная вещь, уровень которой повышается вместе с температурой.
Меня просят удалиться.
Мне помогают прежде, чем я успеваю выполнить эту просьбу самостоятельно.
Этой ночью я дал миру последний шанс спасти мою жизнь. И меня выпроваживает вышибала, который был бы сейчас пылью, если бы не я и мои доброжелательные братья. Меня — Мартина Ковальски, вампира, эсквайра, члена-учредителя ОДВ, одного из создателей этого мира, блин… меня просят удалиться.
Хорошо.
Хорошо, мать вашу за ногу. И не только вашу.
После того, как я выхожу, и облако пара вокруг меня рассеивается, я замечаю, что идет дождь. Это — одна из тех вещей, которая осталась неизменной, думаю я. Все так же идет дождь. Снег. Торнадо…
Швейцар приводит мою машину в чувство. Дворники уже работают. Он смотрит на меня так, словно я — один из парней, которые хлопнули у него под ухом пробкой полторы минуты назад, во время его первого «танца на коленках». Он позволяет ключам скользнуть в мою ладонь, чтобы избежать любого случайного соприкосновения. Он покидает салон, отдергивая руки, исполненный глубоких раздумий о том, чего коснулся он, а чего я. Он оценивает меня. Я вижу это по тому, насколько он приподнимает губу, насколько позволяет себе показать кончики клыков… Меня оценивает некто, чей вклад в дело вечности будет, вероятно, минимальным.
Великолепно. Чудно. Джимми-Гребаный денди.
Я заставляю мотор взреветь. Эта спортивная машина — миниатюрная и, разумеется, кроваво-красная — стоит больше, чем вся жизнь этого лакея, учитывая все чаевые и то, что он будет жить вечно. Уходя, я включил печку на полную мощность, чтобы поддерживать себя в нужном настроении. Она все еще работает, и настроение все еще сохраняется, но сейчас мне нужно что-то еще. Я позволяю оборотам немного упасть, пока звук двигателя не меняется до хриплого мурлыканья, потом снова жму на газ, решая выяснить, насколько быстро я могу тронуться с места. Покинув стоянку, словно летучая мышь (что поделать, клише), я устремляюсь вниз по переулку, вылетаю на тротуар… колеса буксуют… меня заносит… скрип, скрежет, визг… Я подвергаю опасности сограждан, стоп-сигналы воспринимаются мною как двусмысленное подмигивание, я успеваю нарушить все правила движения прежде, чем достигаю ближайшего переулка, где всего две полосы движения и никаких фонарей.
Сказать, куда я направляюсь? Легко. Куда подальше. По возможности — громко хлопнув дверью. Я уже вывел из строя воздушные подушки и оторвал ремни безопасности, потому что… ну, в общем, с некоторого времени я переживаю маленький кризис середины жизни. Пока я предоставил случаю решать эту проблему за меня, но…
Иногда, когда идет дождь, когда печка работает на полную и скорость по-настоящему велика, я бросаю руль. Это потрясающе. Это поглощает полностью. Вы чувствуете нечто вместо обычного ничто. Вы чувствуете что-то вроде Надежды и Обещания Смерти — в противоположность тоске, в которой вы пребываете ночь за ночью. Тоске по всем тем вещам, от которых вы отказались, потому что они вечно раздражают. Таков предел, к которому я иду, таков план, такова моя стратегия ухода.
А потом я вижу это.
Ее.
Сгорающий в шипучем багровом пламени своего кризиса, поглощенный поиском чего-то такого, что сам не могу назвать — потому что все, чему я могу дать имя, своей бессмысленностью приводит меня в бешенство, — я вижу это. Облачко пара. Всего лишь одинокое облачко белого пара, которое возникает из темноты. Я выезжаю на встречную полосу, тем самым заставляя автомобиль притормозить. Я смотрю в зеркало заднего обзора. Погодите… Да, вот — снова: облачко чистого белого пара, которое возникает в холодном воздухе. Я даю задний ход и медленно ползу к тому, что поначалу представляется мне просто сбитой собакой, испускающей дух на краю проезжей части. Я паркуюсь у бордюра и выхожу. Надо дождаться, когда новый султанчик опасливого выдоха позволит мне точно определить направление. Я говорю «опасливого», потому что у меня складывается впечатление: кто бы это ни был, он затаил дыхание, как только я остановил автомобиль.
